— Верочка! Доченька! — крикнула она и обняла меня.
Спиртным запахло сильнее. Я потянула ее в комнату, из полумрака на свет.
— Степа! — позвала она. — Вера пришла.
Отец засеменил ко мне. Он что-то жарил, и запах раскаленного масла заполнил квартиру. Я распахнула форточку, потом подошла к отцу и поцеловала его. Спросила:
— Папа, как ты себя чувствуешь?
Ответ легко можно было прочесть на землистом, помятом его лице, но он обижался, если я не справлялась о его здоровье. У него язва желудка, давняя, очень его мучившая. Пивные и забегаловки не давали ей зарубцеваться.
— Скриплю, сама видишь, — сказал он. — Другой бы сразу на курорт, ему бы и полегчало. Но у другого деньги, а у меня, бедного вахтера?
— Ты еще и пенсионер, — подсказала я. — И, пожалуйста, не жалуйся, не гневи судьбу. Ты прекрасно знаешь, в какую прорву утекают твои и мамины деньги.
«Степа, сбегай!» — вспомнила я. И он бежит. Несчастные. Пожалуй, только в этом у них единодушие. А в квартире жалкая железная кровать, обшарпанный круглый стол, древний-предревний, самодельный коврик с оленями на лесной опушке. Какие-то обноски на вешалке. Я никогда не была желанным ребенком. Со дня рождения встала им поперек горла своим криком, пеленками. В тот день, когда я поняла это, я стала взрослой. У матери нашлись для меня ласковые слова только тогда, когда я зажила самостоятельно. Ей было жалко кормить и одевать меня на свои кровные, и сколько попреков я выслушала, сколько подзатыльников получила, путаясь у нее под ногами!
Мать суетилась, накрывая на стол и звякая посудой. Отец стоял у окна и смотрел на меня грустно и иронично, и мне показалось, что он, в отличие от матери, еще не прикладывался к бутылке.
— Вера, все хорошо? — спросил он тихо.
Я кивнула. Я никогда не испытывала потребности рассказывать о себе. Моих дел и забот они не знали.
— Как бабушка? — задав этот вопрос, он непроизвольно поморщился.
— Плоха, — сказала я.
— Плоха, но переживет меня!
— И меня! — подхватила мать.
— Уже нет. Не кощунствуйте.
Они отшатнулись от меня, но возражений не последовало.
— Лекарства мне не помогают почему-то, — вздохнул отец, меняя русло разговора. — Наверное, потому, что не подношу ему, эскулапу этому.
— Лекарства не помогают тебе потому, что ты себе подносишь, — напомнила я.
— Я принципиально не подношу! — настаивал на своем отец.
— Степа, не смеши! — сказала мать. — Я не помню, чтобы ты когда-нибудь поступал принципиально.
— Неправда! — загорячился отец. — Вот дам ему десятку и получу хорошие лекарства.
— Ты скорее удавишься.
Они не изменились. Они стали такими давным-давно, когда сопровождали вагоны с вином на Дальний Восток. Полмесяца в пути: пей — не хочу! Они хотели. Они сломались и жили с тех пор сломанно, хотя железная дорога отказалась от их услуг. Им понятны простые инстинкты. Что-то более сложное проходит мимо них, не задевая. Я росла ребенком болезненным, легкоранимым и только в последнее время перестала стесняться людей. Не в любви! Это оставило в душе нестираемый след. Поэтому я и выросла в обстановке одиночества. Оно вело меня по жизни и дальше, мы становились неразлучны.
Отец, оказывается, готовил плов. Мать посмотрела на меня и, нимало не смутившись, извлекла из-под кровати початую бутылку портвейна.
— Мама! — крикнула я. — Может быть, не сегодня? Не сейчас?
— Сейчас, моя славная. В твою честь. За здоровьице твое! Это полагается, чего же тут плохого?
— Мама, ты знаешь, каково мне видеть это!
— Ты прямо как маленькая.
— Жениха бы тебе, — сказал отец. — Не присмотрела? Он бы живо обмакнул тебя в новые заботы. Только не говори, что трудно найти человека. Нет ничего проще…
Впереди еще два часа пытки. За что, за какие проступки я этим наказана? У отца было несколько навязчивых мыслей, и мысль о моем удачном (в материальном отношении) замужестве преследовала его неотступно. Теперь он будет бубнить-втолковывать до тех пор, пока не выдохнется, и тогда за меня примется мать, что еще несноснее.
Мать налила вина себе и отцу. Ее пальцы мелко дрожали. Я никогда не приходила сюда с вином и всегда навлекала на себя ее гневные обвинения в дочерней неблагодарности. Я терпела.
— Поехали, доченька! — сказала мать, выпила и быстро порозовела.
Теперь можно было поухаживать и за мной. Она положила мне плов и стала смотреть, как я ем. Сама она почти не ела, но по ее виду отсутствие аппетита на ней никак не отражалось.