Я поразилась его проницательности. И увидела, что меня продолжает тянуть к Инне. Пусть она черства, пусть апатична ко всему, что не несет ей новых радостей и впечатлений, но она — куколка и всегда будет ею.
— Разве вам не нравится Инна? — сказала я.
— Эх, Вера, Вера, как вы еще чисты и наивны! — ухмыльнулся он. — Но раскусите, пожалуйста, Инну сами. Я же вас предостерегу: ни в чем серьезном на нее не полагайтесь.
— Знаю, — обронила я.
— Зачем же тогда вертитесь подле нее?
Я пожала плечами.
На кладбище были женщины в черном. Согбенные, похожие на тени, они становились частью кладбищенского пейзажа. Я их понимала. По странной инерции умершие еще долго оставались для них живыми, и здесь, на кладбище, это ощущение было сильнее, чем дома.
— У вас здесь кто-нибудь есть? — спросила я.
— Отец.
Могила бабушки была заметна издалека: свежий венок с лентой из черного крепа, восковые цветы, не полинявшие от непогоды.
«Надо посадить что-нибудь грустное, сирень или астры. В сентябрьских астрах столько прелести!» — подумала я.
— Пусть все это быстрее заживет, — вздохнул Борис Борисович. — Ваша бабушка долгожитель, и если у вас ее наследственность…
— Не будем вторгаться в неведомое, — сказала я. — Пошли, уже поздно…
— Так скоро? — удивился он. — Я сбегаю на могилу отца, а вы подождите. Вам не будет страшно?
Вечерело. Я стояла и думала о Басове. Он женат — ну и что? Мало ли на свете людей, которые женятся неудачно?
— Кхе! Кхе! — раздалось за спиной.
Я вздрогнула. Пожилая высокая женщина в черном сливалась с сумерками.
— Мать? — спросила она и вдруг стала ниже ростом, словно сложилась пополам, чтобы смотреть на меня снизу вверх. — А у меня здесь сыновья. Одного погубил мотоцикл, второй… при исполнении интернационального долга! — Она кивнула в сторону — где был юг и сопредельная страна. — Ты не ропщи, а верь. Будет легче.
Я посмотрела ей в глаза. Ее горе было большим-большим. А я в утешители сегодня не годилась.
— Я верю, — сказала я, не поясняя, что верю не в бога.
Она закивала и отдалилась от меня, подхваченная какой-то отрешенностью. Только отрешенность позволяла ей подниматься над болью. Глаза ее странно расширились, в них не стало человеческих чувств. Я подумала: «А разделил ли кто-нибудь с ней ее горе? Почему я, считающая себя доброй и чуткой, не расспросила ее, не проявила участия?» Ее уже не было. Она растаяла в сумерках, слилась с ними. Ночь надвигалась, обволакивая лиловой кладбищенской жутью. Круг, в котором различались предметы, сужался, а дальше, за его зыбкими пределами, призраки начинали свои бестеневые хороводы. Сдвигались надгробия, разверзались могилы. Скорее отсюда! «Борис Борисович!» — порывалась позвать я. Прислонилась спиной к дереву, чтобы не озираться. Ощущение жути усиливалось.
— Вера! — окликнул меня Басов.
Я пошла на голос. Отлегло. Какой-то бродяга укладывался спать прямо на скамейке. Скорее всего, семьи, работы и нормальной жизни лишил его портвейн. Один из многих…
— Ты совсем скисла, — заметил Борис Борисович, вдруг перейдя на «ты». — Я провожу тебя. Не прекословь!
Это было как прыжок в неизвестность. Я и не думала прекословить. Невнятно пролепетала:
— Вас не будут ждать… дома?
— Мне дозволено приходить когда угодно, — с достоинством произнес он.
Мы шли к метро, потом ехали, потом пересели в трамвай, потом шли по длинной и узкой улице… Я говорила ему самые нежные слова, а он их не слышал… Если бы меня спросили сейчас, как сбываются мечты, я бы крикнула: «Вот так! Вот так!» И представила, как утром он крадучись выходит из моей квартиры. Верка-соблазнительница. Никогда не была ею, но это не значит, что не мечтаю ею стать.
Он рассказывал, как необычно провел нынешний отпуск. Амударья, плотик из автомобильных камер с шалашом на дощатом настиле, судаки на завтрак, обед и ужин и комары, которые каждую ночь заставляли их искать пятый угол. Экзотика! Я ликовала: он добивался моего расположения. Однажды утром его брат взял на спиннинг двухпудового сома. После этого шалаш на плотике пришлось капитально ремонтировать. Соменок угостил нехитрое строение двумя ударами хвоста, и камышовые стенки полетели в родную стихию.
— Не представляю, — сказала я. — Вы, оказывается, большой оригинал. Сослуживцы не смеялись над вами?
— Ты думаешь, я трезвонил об этом путешествии? Ошибаешься. Мне вполне достаточно открыться одной родственной душе…