Я вновь опускаюсь на землю, снисхожу к тому, что рядом со мной. Я думаю, если бы работающие с Басовым люди были заменены безотказными и всепонимающими ребятами, он бы, наверное, был счастлив. Почему же я почти заболеваю, когда он не просит остаться меня после шести? Почему в такие вечера мне дома неуютно, зябко? Зато какое наслаждение сидеть в его кабинете, считать или чертить и украдкой наблюдать за ним, делающим самое важное дело на земле — свое дело!
Я должна входить в его жизнь медленно-медленно. Чтобы он, оставшись один, вдруг остро почувствовал отсутствие человека, с которым ему только что было хорошо.
— Что у тебя с родителями? — как-то спросил он. — Не жалуешь?
— Не жалую, — сказала я.
И поведала ему историю наших взаимоотношений. Он удивился, ему захотелось пожалеть меня. Но он не знал, как это делается, и лишь тяжело вздохнул. И крепко сжал мне ладонь, когда подошел мой трамвай.
13
Пригрело солнце, и я решила вернуться с работы пешком. Сказать правду, мне очень надоело чувствовать чужие локти в салоне трамвая или автобуса. Март стоял во всей своей голубой прелести. И травка зеленела, и солнышко блестело, и ласточка, наверное, была где-то в пути. До дома я могла дойти по железной дороге, по шпалам — забытое детское ощущение! Расстояние между шпалами почти равно длине моего шага. Я шла быстро, и скоро мне стало жарко и я сняла плащ и расстегнула кофту. Над рельсами висел сверкающий медный провод, а шпалы теперь были серые, железобетонные, фигурные, и наступать на них было не так удобно, как на деревянные. Прогрохотал пассажирский, обдав зеленым цветом, запахом машинного масла и туго сжатым воздухом. Застонали и умолкли рельсы, последний вагон, раскачиваясь, скоро уменьшился до размеров спичечного коробка. Тишина воцарилась, и я заметила, как парят рыжие бугры и дорожки, протоптанные в глине, и сама насыпь. Погожий день жадно вытягивал из земли воду. По низинам уже щетинилась трава, и купола персиковых и абрикосовых деревьев были бело-розовые, пышные.
Я шла и радовалась ощущению простора. На городской улице взгляд всегда упирается во что-то близкое. С насыпи же, огибавшей городскую окраину, было видно далеко: сплошь зеленое поле, как бы выхваченное и перенесенное сюда из лета. Оно потянуло меня как магнитом, и я сбежала с насыпи. Горизонт сразу сузился, поле утратило свою привлекательность, разбившись на миллионы отдельных ростков. Земля была влажная, не для моих легких туфель. Я села не на траву, а на камень. Почувствовала томление пробуждающейся земли, движение соков, мягкую хватку корней, упругую силу нежных стеблей, жадно пьющих весеннее терпкое тепло. Почувствовала себя одним из этих стеблей. Представила неизбежность того, что будет завтра: отцвету и пожухну, и свежая плоть отринет меня и займет мое место под солнцем. Естественно и просто займет, без лишних эмоций. Еще один поезд наполнил окрестность лязгом и грохотом. Куда-то мчались платформы с контейнерами и автомобилями, цистерны и пульманы с зерном. Потом вонзился в небесную синь большой сереброкрылый самолет и оставил за собой сизый шлейф сгоревшего горючего. Рев вырос в доли секунды до плотного, тяжелого звука, больно сдавившего барабанные перепонки, и оборвался, пронесясь надо мной подобно шквалу. Снова — тишина, но такая, которая напрягает нервы: вот-вот ее расколет новый, скрежещущий звук… Камень стал напитывать меня холодом. Я вновь забралась на насыпь, и шпалы устремились мне навстречу. Слева потянулся мрачный угольный склад. Я — до сих пор его клиентка, я не перевела свою контрмарку на газ и не мерзну в самые холодные зимние дни, когда давление газа падает почти до нуля.
Гулкий мост через Салар. Что осталось от стремительной, гордой, прохладной реки? Сточная дурно пахнущая канава, наполовину заполненная тиной. В детстве я бегала купаться на Салар, и воды в нем было до краев, а сейчас…
За Саларом ветка отходила на Ангрен, и рельсы начинали ветвиться в большую крону. Это станция Кызыл Тукумачи. Четыре или пять составов ждали отправления. Вагонам было тесно. Я обратила внимание на то, как две женщины брали с открытой платформы уголь. Каждая прихватила с собой два ведра, и они крали буднично, не таясь. Я подумала, что никогда еще не крала и не знаю, что должен испытывать человек, присваивающий чужое. Вдруг лязгнули буфера, и платформа с углем и женщинами медленно поплыла. Женщины побросали на землю ведра, а потом прыгнули сами, и одна долго не поднималась, а вторая тормошила ее и тянула, пока та не встала. Они подняли ведра и пошли, нелепо раскачиваясь.