— Где же ты снимаешь?
— В детских садах, школах. Конкурентов побиваю качеством. За новинками гоняюсь, как мои сверстники — за девушками.
— Любопытно, — сказала я. — Очень любопытно. Ты что, частный предприниматель?
— И ты не поняла! Я работаю от государства, но никто не мешает мне работать. И никто не ограничивает меня в заработке.
— Но ты в ладу со своей совестью? — Ответ на этот вопрос был важен для меня, и я подалась вперед.
— В полном, — сказал он. — Я наделен правом придумывать и правом делать. Я себя уважаю.
— Но участок у тебя!
— Э, милая! Хорошая фотография сопровождает человека всю жизнь, переживает его, бережно хранится потомками. А фотограф я, позволь тебе сказать, хороший. Иллюстрированные журналы меня знают.
— Но ведь тебя учили не на фотографа.
— Разве я виноват, что не понадобился обществу как инженер? И почему я должен мириться с нищенской зарплатой?
— Наверное, мне следует принять это к сведению без комментариев.
— К комментариям ты просто не готова. Поверь, если бы то, что позволено мне как фотографу, было бы позволено тебе как инженеру, ты была бы довольна.
— Что ты имеешь в виду?
— Работу на совесть. Участие в прибылях. Я подробно расспрашивал Инну и в курсе ваших дел. У вас застой, ваши производственные отношения не меняются уже лет сорок.
— Мы так и будем дискутировать, а итоги подводить не будем? — сказала я. — Почему ты не женат?
Он засмеялся. Он стеснялся говорить об этом.
— Меня слишком откровенно взвешивали. Я не видел… ну, скажем, безоглядности, искреннего, ничем не замутненного порыва. И это меня останавливало. Поумнев, я решил, что мне будет хорошо только с умной женщиной.
— Ну, это ты придумал. До тебя мужчины сторонились умных женщин.
— Твоя очередь, — пригласил он.
И я почувствовала, как трудно мне быть с ним откровенной. Я могла бы поведать о муках одиночества, о том, что четыре стены, оставаясь на своих местах, умеют сжимать и сдавливать и проделывают это с безжалостностью камня. Но я оставила это для другого раза. Моя не очень-то богатая событиями жизнь ничем не удивила его.
— Прячешься! — сказал он. — Что ж, мы часто распахиваем объятия, а душу оставляем на запоре. Я не обижаюсь.
— Прости. Это пройдет.
— Конечно.
— Знаешь, я вчера выпроводила человека, в которого верила.
— Я… подтолкнул тебя сделать это?
— Я думала о тебе, когда так поступила.
Думала ли я о нем? Сейчас я этого не помнила. Может быть. Зачем же я тогда ему польстила?
— Как случилось, что ты перестала верить этому человеку?
Я помедлила с ответом. Борис Борисович очень долго взвешивал, как ему поступить, и сначала я наблюдала за этим спокойно, а потом мне стало противно. Я пересказала Леониду свои чувства.
— Ты прямо как я! — удивился он. — Слушай, а не созданы ли мы друг для друга? Я еще ни разу не почувствовал себя неуютно в твоем присутствии.
— Очень может быть, — согласилась я.
Он пересел ко мне на диван, и все разговоры отодвинулись куда-то в сторону, а освободившееся пространство заняли он и я.
— Свет! — тихо сказала я.
Громко щелкнул выключатель. Сначала мрак был глубокий-глубокий. Потом обозначился проем окна. Потом в комнату вошли прихотливые, зыбкие тени и остались с нами. Это была необыкновенная ночь. Я горела и не сгорала. Я могла обнять весь мир, и крепко сжать его, и поделиться с ним своим счастьем. Это была наша ночь. Она сполна вознаградила меня за годы сиреневой тоски и страха, что одиночеством и тоской все кончится, что я не дойду до светлой полосы. Дошла! Дошла и окунулась в свет, тепло и радость, которые и были любовью.
26
Мне стало нечего делать в лаборатории после шести. Я, оказывается, прекрасно укладывалась в урочное время, а все остальное шло от моих фантазий, которые погасил Леонид. Вернее, он заменил их собою, и они прекратили свое существование, на время или навсегда. Я переменилась, и на это обратил внимание не один Басов.
— Вера, ты отлично выглядишь! — сказала мне однажды Варвара. — Я рада, что Бэ Бэ здесь ни при чем. Ты извелась бы с ним, а после себя во всем бы и винила. Ему удается одна работа.