— Как не понять? Я тебя люблю, значит, пойму.
— Ничего это не значит. Люблю! Притворяешься, до ни разу не проговорилась, что не любишь. Ловка!
— Мама, я тебя пьяную не люблю. Что тут неясного?
— Вот для тебя и начну новую жизнь. Можешь класть в лечебницу, вытерплю.
— Тебе врач что-нибудь сказал? «Скорая» приезжала?
— Соседи вызывали, мы сами не могли, Отходили и сказали: зачем отравлять себя? Предупредили, что второй раз из таких глубоких ям не вытаскивают.
Прежде я не могла остановить родителей, сколько ни пыталась. Ждала: может быть, последняя черта их остановит. И вот они у этой черты, подавленные, опустошенные, и этот проблеск воли — последняя надежда.
Чай мать пила, а есть не стала, отнекивалась:
— Нет аппетита.
Редиску со сметаной я приготовила, она и от нее отказалась.
«Восемь дней не пьет, и уже человек! — подумала я. — Послушать приятно. Сколько же мы потеряли из-за своей нелепой терпимости к пьющим? Сколько загублено здоровья, работы, семей?»
— Ты все одна? — спросила мать.
— Нет. — Я улыбнулась, и улыбнулась она.
Ее улыбка походила на гримасу, она разучилась улыбаться. Как и отец, она была очень нездорова. Она отравляла себя годы и годы, и теперь организм настойчиво требовал отраву, к которой привык и без которой не мог.
— Кто же он?
— Хороший человек.
— Приходи с ним к нам. Я хочу на него посмотреть.
— Он, наверное, скоро придет. Ты ешь, пожалуйста.
— Я на него посмотрю и сразу уйду. Можно? Я только посмотрю, а мешать не буду.
Я не помнила ее внимательной, деликатной, чуткой. Но теперь к ней возвращались и эти качества. Значит, они у нее были, ведь не приобрела она их за несколько дней трезвости. Они были, но водка оттеснила их на задворки души.
— Дай мне что-нибудь почитать, — попросила она. — У нас испортился телевизор, а я не хочу чинить, надоел. Хочу почитать какую-нибудь интересную книгу.
— Хорошо, мама…
У меня навернулись слезы. Возродится ли в ней человек, не поздно ли она спохватилась? А сделала ли я все, чтобы она поняла это раньше?
В дверь постучали. Это был Леонид. Я открыла ему, представила матери. Они долго и тяжело изучали друг друга.
— Можно и улыбнуться, — сказала я.
Леонид улыбнулся, мать протянула ему руку.
Отвечать на вопросы и делать заверения Леонид предоставлял мне. Это не затянулось. Мать пробыла с нами совсем немного, засобиралась, простилась и пошла.
— Держись, мама! — шепнула я у ворот. — Ты постарайся ни-ни, а о больнице я похлопочу. — Ну и как впечатление? — спросила я Леонида.
— Ей тяжко, — сказал он. — Знаешь, ты бы могла пойти по общественной части. В тебе развито сострадание.
— Мне неспокойно, когда я вижу несправедливость.
— Так успокаивай себя вмешательством. Только не обращайся ко мне всякий раз за сочувствием, когда тебя не поймут.
— Ты — последняя понимающая меня инстанция.
— Правда? — удивился он. — В таком случае ты налагаешь на меня обязанность вникать во все твои дела.
— Эта обязанность тебе неприятна?
— Она для меня нова. Конечно, я буду выслушивать тебя.
— А как же, Леня! — воскликнула я. — Если этого не будет, то чем моя жизнь с тобой будет отличаться от моего одиночества?
— Свою ношу каждый несет сам, в этом я твердо убежден, — сказал он.
Я тут же переменила тему и улыбнулась:
— Знаешь, чего я хочу больше всего на свете? Всегда тебе нравиться. Всегда-всегда! И умереть первой.
— Будь и завтра такой же, — сказал он и мягко обнял за плечи.
29
Я открываю для себя Леонида. Что я узнала о нем в первое наше знакомство? Приятный молодой человек неизвестных занятий и туманных наклонностей. Я не знала о нем ничего. На щелкоперов и попрыгунчиков я насмотрелась. Чувства их были какие-то мотыльковые, скоротечные: умные слова, которым хотелось верить. А вглядишься пристальнее — нет ничего, один лоск, одна бутафория. Леонид делал то, что говорил, и на его слово можно было положиться. Он умел видеть и ценить хорошее и сторониться того, что не отвечало его правилам. Когда я поняла это, я вздохнула с облегчением. Непрестижность его профессии, ее откровенная коммерческая основа сначала меня коробила. Я привыкла к постоянной зарплате, он же сам определял величину своего заработка. Свою работу он любил и относился к ней очень серьезно. Я однажды поехала с ним и видела его в деле. Мы пришли в детский сад, где его знали. Заведующая все ему организовала, и он сделал около двухсот снимков. Каждый раз, когда щелкал затвор, малыш был сама непосредственность. Когда мы уехали, я намекнула, что заведующая постаралась, надо бы подарить ей цветы.