— Вы слышали? Это давно назрело. Я доложу руководству, и, возможно, Президиум рассмотрит этот вопрос, — сказал Ульджа Джураевич.
Он заполнил на меня формуляр: кто я, с чем пришла, с чем ухожу. И посмотрел на меня как на школьного друга. Ничего ему не надо было от меня, а надо только, чтобы мне было хорошо. И я сказала себе, что запомню этого человека.
31
На работе я поймала Борин взгляд, который не могу забыть. Он смотрел исподлобья и отворачивался, едва я встречалась с ним глазами. Я остро почувствовала его взъерошенность, почти враждебность. Что-то копилось в нем, как вода за плотиной. Могло и перелиться. Но днем я не придала этому значения. «Да на здоровье! — думала я. — Дуйся сколько угодно, зубами скрежещи и все такое. Поезд ушел!»
Но перелив через гребень плотины все же состоялся. В этот же вечер. Мы сидели с Леонидом в полумраке, без света, телевизора и радио, тихо, мило сидели, совсем как молодожены, и тут он постучался, требовательно так. Словно долг взять пришел. И, не дожидаясь, пока я открою, потянул дверь на себя. Я сразу догадалась, что это он, но не кинулась встречать-приветствовать, а крикнула:
— Входите, Борис Борисович!
Дверь отворилась, и он явил нам свою персону. Он был еще более взъерошен, чем днем. Глаза недобро светились, волосы топорщились.
— Меня здесь ждут! — сказал он, вперив напряженный взгляд в Леонида. — Очень приятно. Однако я рассчитывал пообщаться, так сказать, наедине, а теперь вижу, что помешал.
— Вы правильный вывод сделали, Борис Борисович, помешали, крепко помешали.
— Я дико извиняюсь, прошу простить…
Он переминался с ноги на ногу. Он ожидал всего, но только не присутствия мужчины в моей комнате. А Леонид и не делал попытки отодвинуться от меня, снять руку с моего плеча.
— Можно, значит, уходить?
Но он не закрыл за собой дверь, что было бы очень логично, а торопливо прошел на середину комнаты, отодвинул от стола стул, сел и вызывающе на нас уставился.
— Так-то вы уходите? — сказала я.
Мне было интересно, что же теперь будет. Неприязни к Борису Борисовичу я не испытывала ни малейшей.
— Гонишь? Третий лишний?
— Вы очень правильно сказали. Чтобы не было никакой неясности, я скажу: третий лишний здесь — это вы. Теперь, когда всем все ясно, будем взаимно любезны.
— А как же, Вера Степановна, а как же? Но, может быть, для начала перестанем обниматься? На людях это неприлично.
— На людях? — переспросила я. — На каких людях? Мы никого сюда не звали.
— Вот как теперь ты ведешь себя, вот как рассуждаешь! А я шел к тебе с одним намерением — руку и сердце предложить. Я все обдумал: я развожусь!
— Спасибо! — поблагодарила я, не паясничая. — Но вынуждена вас огорчить. Ваше предложение несколько запоздало. Вы долго думали. А мир сейчас меняется так быстро.
— Это… это не вина! Какая ты эгоистка, Вера!
Он ударил меня, как палкой. Он не знал, как ему быть, а теперь, когда он решился, я со своим несогласием стала плоха и неблагодарна.
— Спасибо! — опять поблагодарила я, но с другими интонациями. Так отзываются за заботу, в которой давно уже нет нужды.
— Спасибо, но не надо, — прокомментировал он.
Леонид молчал. Я подумала, что сейчас он предложит помочь этому человеку уйти. Но он и не думал вмешиваться, торопить события. Он предоставлял это мне.
— Кстати, Борис Борисович, вы уже до конца разработали теорию светлого кибернетического будущего? Оставлено ли среди компьютеров и роботов место для маленького, слабого человека?
— Это что, приглашение к дискуссии? Тогда я остаюсь. Должен же я ответить на заданный мне вопрос.
Леонид поднялся, взял свой фотоаппарат и сфотографировал Басова. Это заняло две или три секунды, Борис Борисович не успел заслониться ладонью. Он опешил и произнес с неудовольствием:
— Без разрешения этого делать нельзя.
— Можно, — не согласился Леонид. — Мы ведь без условностей. Хотим — делаем, мы ведь запросто, ведь так?
Борис Борисович поперхнулся и обиженно заморгал. Ему отвечали его же приемами, тут недолго было и потеряться.