В первое время я то и дело ловила на себе изучающие, любопытные взгляды. На меня смотрели как на диво дивное. Ведь я пришла под эти высокие своды с самой что ни есть низовой работы. Без протекции — этому и удивлялись. Коли так, я что-то должна собой представлять. Что? Увидеть это и было им интересно. Я тонко улавливала не высказанное вслух: «Что Джураев нашел в ней?» Никогда не думала, что людям это так интересно. Мое старание все-таки разглядели. И быстро охладели ко мне. Опытом моим они еще могли воспользоваться, а прилежанием — нет, прилежание каждый обязан иметь свое. Но опыта-то у меня и не было, и спустя год могу повторить: нет у меня его. На этой работе он не приходит легко, как простое дополнение к должности.
И здесь, в этом высоком учреждении, как и в лаборатории, из которой я ушла, кто-то старался за двоих, кто-то — за самого себя, а третьи и за себя не старались, привычно прятались за надежные спины тех, кто умел и любил работать. И здесь в этом плане было как везде. Осознав это, я поняла, что приживусь, и перестала обращать внимание на пытливые, изучающие взгляды. Как только угасло ко мне любопытство, — а я воспринимала его как пресс, — пришла спокойная уверенность в том, что я работаю и живу правильно. Это было словно второе дыхание.
Все то, что я делаю сейчас, очень далеко от того, что я делала в лаборатории. Там мне, человеку безопытному, не поручали ничего сложного. В приемную меня взяли на должность ответственного работника. И я сразу почувствовала, что такое ответственность. Приходит человек со своим, с наболевшим. В сущности, я тот же врач, но по социальным болезням. Мне бы очень помогло юридическое образование, но его у меня нет. Пробелы заполняю запойным поглощением юридической литературы. И консультируюсь, консультируюсь, консультируюсь. Мои решения еще ни разу не отменили как ошибочные.
И были, были уже ситуации, когда меня пытались щедро одарить, чтобы я… «Вы ошиблись адресом, я ни в чем не нуждаюсь», — говорила я. Крика до небес не поднимала, за милицией не посылала, но нужную дистанцию устанавливала почти мгновенно. Когда я пересказывала это Ульдже Джураевичу, он многозначительно улыбался. Я понимала: в это мгновение он говорил себе, что человеческая природа не изменилась. Джураев и на эту мою запальчивость улыбался. Но глаза его оставались холодными.
Легче ли мне сейчас? Как только я строго-настрого наказала себе, что личная жизнь не для меня, как только я внушила себе это, одиночество разжало свою бульдожью хватку. Но оно не повернулось и не ушло, а странно видоизменилось. Оно влилось в меня, и теперь мы неразделимы и неразлучны. Но, оказавшись внутри меня, оно ведет себя тихо-тихо. Это потому, что нет надежды. Когда была надежда, была и боль ожидания. А теперь?..
Новая работа не оставляет времени для самокопания. Я научилась трезво смотреть на себя со стороны. Прежде я не умела и не думала, что могу этому научиться. Словно не я, а совсем посторонний человек смотрит на меня со стороны и дословно передает мне все свои впечатления. Даже интересно. Что это мне дает? Я стала менее импульсивна, чаще и больше обдумываю, что сказать, как поступить. Инна и Варвара теперь бы меня не узнали.
Четыре холодных, гулких удара. Четыре часа, время ночной тишины, время полновластия всех демонов ночи. И опять настойчивое, неотвратимое: почему они это себе позволяют? Маленькая зарплата? А может быть, маленькая совесть?
Прием вел Ульджа Джураевич, а я записывала исходные данные. Вошли сразу пятеро. Взъерошенные, готовые драться.
— Пожалуйста, по одному, — попросила я.
— Мы все по одному делу.
— Тогда ладно, — сказал Джураев. — Для начала: кто вы, откуда?
Говорить стала женщина лет тридцати. На улице на таких оглядываются, но не для того, чтобы окликнуть, а с благоговейным изумлением. Европа и Азия гармонично соединились в ее чертах, придав им пикантную неповторимость и перечеркнув утверждение Киплинга о несоединимости Востока и Запада.
— Фазылова я, Фавзия Аглюловна, техник по деревообработке, — представилась она. — Живу в поселке Пойменный, под Ташкентом. Мы все из Пойменного. Слыхали о таком? Нет? Мы так и знали. Нам плохо в Пойменном, а вы о нас ни слухом ни духом. Но это не упрек, вы перед нами еще не провинились. — Она улыбнулась и стала еще краше. Ульджа Джураевич смотрел на нее как на чудо. — Нас в Пойменном две тысячи человек. Работаем на предприятиях Минсельстроя. Одно министерство над нами хозяин, одно-единственное. А порядка не было и нет. Потому что нет у нас местной власти. Мы находимся на стыке трех районов, и ни один не спешит взять нас под свое крыло. Советская власть в лице районных организаций спиной к нам повернулась. Вот мы и пришли спросить, до каких пор мы будем безнадзорные и неприкаянные?