— А это уж как он сам считает, — ошарашил меня неожиданным выводом Джураев. — Его обязанности не малы, не расширять же их беспредельно.
Тут было над чем поразмышлять. Может ли власть быть внимательна к каждому человеку? В идеале — да, а реально?
Я три дня не разгибая спины готовила вопрос о бесприютности Пойменного. Называла вещи своими именами, ничего не затушевывала. В таком виде документ и предстал пред светлые очи Джураева. Кряхтенье раздалось, рука потянулась к перу, а потом раздалось новое кряхтенье, и перо так и не было приведено в действие. Я ликовала. Это был мой первый серьезный документ, который шел в дело без правки. Усталость — не в счет. Товарищ Фазылова, в нас вы не ошиблись!
Я теперь помногу разговариваю сама с собой. Почему, спрашиваю я себя. Почему в нашем справедливо задуманном обществе еще встречается несправедливость? Абстрактной несправедливости, увы, не существовало. У каждого неблаговидного дела был свой адрес, фамилия или фамилии людей, позволивших себе недозволенное. На этих людей я насмотрелась. Похожими они не были, но все же что-то их роднило. После долгих размышлений я дала этому «что-то» название — бездуховность. Эти люди вдруг оказались в свете прожектора, и им стало неуютно. Они тотчас сплотились, так легче ограждать себя от напастей. Как преданно они улыбались! Они видели вас впервые, но вы уже были их другом до гробовой доски — при условии, что не проявите к ним пристального внимания.
Среди людей, которые шли к нам со своими нуждами, я скоро научилась выделять просителей, которых приводила к нам не их личная беда, а глубокая обида за упущения в наших общих делах. Неуживчивые эти люди очень досаждали своим начальникам, но благодаря их неуемности общество не чахло и не хирело, а продолжало свое поступательное движение. Просителей не за себя было немного, но то, с чем они приходили, почти всегда представляло интерес. И мы старались для таких людей. Стараясь для них, я поняла, что такое бюрократизм, что такое чиновничья черствость казенного человека, отдающего минимум усилий за свою зарплату, часто не маленькую. Бюрократизм, для себя, я определила как полное нежелание стараться для общего блага.
— Борис Борисович! Какими судьбами? — воскликнула я и подарила Басову безмятежную улыбку.
— А кто старое помянет, тому что? — поинтересовался он на всякий случай.
— Тому глаз вон! — весело сказала я.
— Я, может быть, и не заявился бы к вам, если бы не надеялся помянуть старое, — сказал он.
— Что вы нашли такого в старом, чтобы за него держаться?
— Вы ни за что не догадаетесь, пока я сам не скажу. Это совсем далеко от наших с вами личных отношений. Вы ведь об этом подумали прежде всего?
— Ну, почему обязательно об этом? — Я жеманно пожала плечами, но не обманула его.
— А о чем же? Меня, как я понимаю, всего на какой-нибудь час опередил ваш настырный молодой человек.
— Полноте! — остановила я его. — На развилке вы предпочли повернуть назад. Во мне ли в таком случае дело? И в моем ли молодом человеке?
— Убийственная характеристика, — сказал Борис Борисович.
Он говорил мне «вы», я только теперь уловила это. И правильно, я для него — «вы», лицо официальное.
«Неужели когда-то я и в шахматы играть научилась, лишь бы проводить с ним время?» — подумала я и грустно улыбнулась.
— Глубины чужой души непостижимы, — по-своему истолковал он мою улыбку.
— А глубины вашей души для вас — открытая книга? Ни за что не поверю. Вы себя сначала изучите.
— Спасибо за совет, — согласился он без тени обиды.
— Как же я в вашей памяти отложилась?
— А не обидитесь?
— Если и обижусь, то не прогоню.
— Умением работать. — Он выжидательно посмотрел на меня.
— Спасибо! — искренне поблагодарила я. — Как Ульмас Рахманович?
— Мы отказались от соперничества.
— Поздравляю. Это в масштабе лаборатории — событие. И кто инициатор?
— К стыду своему, не я.
— Куда вам с вашим всегда уязвленным самолюбием! — И не спрашивая, я знала, что первый шаг сделал Раимов. — Что ж, вам двоим, делающим дело, незачем идти врозь и делить славу, она и так с вами. Помню, как Инна, выгораживая себя перед Ульмасом Рахмановичем, пряталась за вас. А выгораживая себя перед вами, пряталась за Раимова. Новые объекты есть?
— Это пока Нарын, но не Пяндж. На Пяндже мы еще удивим мир высотными плотинами.
— Скучаю по лаборатории, — призналась я. — Работать бы месяц здесь, месяц — у вас, я бы ничего другого и не желала. Тут ведь с человеческой непорядочностью приходится иметь дело.