— Я к вам тоже по поводу этой самой непорядочности. У меня родители в Чирчике. Живут против детского дома. И каждый вечер видят, как обслуга волочет полные сумки продуктов. А детишки щупленькие. До чего беззастенчиво это ворье! Рожи — во!
— Нарисуйте, как туда проехать.
Он тотчас набросал эскизик.
— Я шефа подключу, — пообещала я. — Он детдомовский. Он там камня на камне не оставит.
— Я бы… я бы… — он поперхнулся и сделал указательным пальцем движение, словно нажимал на курок.
— Я бы тоже, — сказала я.
— Я помню, в детском саду мы садились в рядок на табуретки, ручками-ножками показывали быстрое вращение колес и кричали: «Ту-ту! Ту-ту!» А воспитательница, очень довольная, говорила: «Какой у нас быстрый поезд. Мы сейчас всех, всех обгоним!» И вот в какой-то момент своей истории страна уподобилась этому громко пыхтящему детсадовскому поезду, который никуда не ехал. Столько орденов и звезд да на одну грудь! Это как?
Я поморщилась, как от кислого. Сказала:
— Как, как! Ни я, ни вы в этих «каках» неповинны. Хотя как взглянуть! Почему тогда нам вдруг стыдно стало? Не за него, за себя стыдно? Почему мы, не смущаясь, провозглашали; «Верный ленинец, верный ленинец!» Я ночами спрашивала себя: неужели мы ни на что больше не годны, как на полное единодушие и бурные аплодисменты? Годны, годны, внушала себе. Тогда почему же, при таких успехах, купить в магазинах нечего? Неужели в суесловии никчемном пройдет-промелькнет жизнь? Нет, здоровое все в нас оказалось сильнее. Приборочку начали. Веничек, совочек, тряпка — все нашлось.
Проводив Басова до парадного входа, я сказала:
— Приходите недели через две, я вам сцены перескажу, которые увижу. Я сама сцены эти больше всего на свете люблю.
Слушая меня, Джураев скрежетал зубами. Какое-то время он был похож на танк, снаряженный для лобовой атаки. Вот захлопнутся тяжелые люки, взревет двигатель, шевельнется, нащупывая цель, орудие, и…
— Мы за ними понаблюдаем, — сказал он, подумав.
Я зашла к нему через три дня. Перед ним лежала груда снимков. Дородные тети и дяди выходили из детского дома, как из магазина, с сумками в двух руках. Обладатели самых хлебных должностей пихали в багажники машин ящики и объемистые бумажные пакеты. Анализ порций (их вынесли работникам милиции детдомовцы-старшеклассники) показал, что калорийность рациона занижена на треть. Причем мясо, сливочное масло и сгущенка изымались почти полностью.
— У нас в детском доме заведующей была Мария Петровна Лебединская, — вспомнил Ульджа Джураевич. — В голодные обмороки падала, но не позволяла, чтобы к нашим пайкам прикасались. Недавно мне похвалили одну заводскую столовую. Поехали посмотреть. Приветствую заведующую и узнаю знакомые черты. Дочь Марии Петровны! В чем, спрашиваю, секрет популярности вашего предприятия общественного питания? Если вы помните, отвечала она, моя мать никогда не позволяла себе брать. Это я помню прекрасно, говорю я. Она нам всем матерью была. Ну, а в мирное время не брать легче? Я не беру, и у меня никто не берет. Всего-навсего. И о них уже слава идет. Вот до чего мы дожили: обыкновенная норма для многих уже недосягаема. Когда я задумываюсь над этим, мне становится невмоготу.
Наш приезд в детский дом поначалу не вызвал особых эмоций. Правда, мы явились без предупреждения, и дородная заведующая в сером английском костюме была этим шокирована, но быстро овладела собой и повела нас по этажам. Посверкивало золото на пальцах, на груди и в ушах. Звенел властный, исключающий возражения голос. С ее слов, все обстояло превосходно. Государство не скупилось, персонал с редким рвением исполнял свои обязанности. Незаметным прикосновением руки Джураев сдерживал мое негодование, внушая:
— Улыбайся! Улыбайся! Тебе очень приятно слышать это.
Сам он, очарованный увиденным, восклицал чуть ли не ежеминутно:
— О, телевизор! О, мастерская! О, гэдээровские швейные машинки!
И заведующую оставило напряжение. Она даже не спросила, почему высокие гости обходятся без сопровождающих. Это было наше упущение, прихватить с собой председателя горисполкома явилось бы делом двух минут. Дети расступались перед заведующей, как вода перед супертанкером. При нашем приближении они странно взрослели. В спальной комнате Джураев откинул покрывало на ближней кровати, обнажил простыню и пропел:
— О, простыночка чистая, мило, мило!
Простыня была не первой свежести. По обшарпанной лестнице сошли во двор. Мы подходили к собачьей конуре, возле которой стоял внушительного вида Полкан.
— Так-так-так! — воскликнул Джураев и вдруг опустился на четвереньки.