Заведующая застыла с перекошенным лицом. Даже золото на ней потускнело. А мой шеф, не стесняясь ни нас, ни собачки, втиснулся в конуру — зад снаружи, хоть снимай для кинокомедии, и, пятясь, извлек на белый свет одну за другой четыре объемистые хозяйственные сумки. Отряхнул колени, ладони. Огляделся. К нему уже спешили двое молодых парней. Они сфотографировали сумочки, подняли их и удалились так же стремительно, как пришли. Гладко откормленный пес даже не гавкнул. Промолчала и заведующая. Впрочем, спектакль на тему «Я этим людям так доверяла» был впереди.
— Может, договоримся? — выбрав момент, шепнула заведующая.
— Со мной? Так я детдомовский.
И тут произошло событие, все во мне перевернувшее. Из группы детей, следовавшей за нами в отдалении, ко мне кинулся мальчик и со словами: «Тетенька, возьмите меня в сыновья, я хороший!» — прижался ко мне. Я видела только коротко стриженный затылок, самую его макушку, и чувствовала неожиданную силу его тонких ручонок, которые не хотели разжиматься. Две мысли взметнулись и стали биться одна с другою. «Не мать ты ему — а почему не мать?» Была не матерью, но он выбрал меня в матери — оттолкнуть? «Что ж, возьмете ребенка на воспитание», — услышала я подсказку издалека, из прошлых неблизких уже лет. Я опустила ладонь на мальчишечий затылок. Сцена затягивалась…
Мы задержались до вечерних плотных сумерек, но домой ехали вместе. Мальчика звали Валерием, и было ему девять лет. Родителей своих он не знал, их унесла автомобильная катастрофа. В машине он заснул, приткнувшись ко мне. Я чувствовала, какой это смышленый мальчик и как он любит меня. Мне уже казалось, что он был у меня всегда.
— С сыном тебя, Вера, — сказал Ульджа Джураевич, сидевший рядом с водителем. — Ты словно из родильного дома едешь. Я, правда, не счастливый отец, но цветы по такому поводу поднесу.
Мы проезжали мимо базара, и он попросил водителя остановиться.
— Держи и не уколи пальчики! — сказал он, протягивая прекрасные розы.
Цветы благоухали, я была счастлива. Я даже забыла, по какому печальному поводу была наша поездка. Мне казалось, что ехала я на тайный зов Валеры. Спасибо Басову, он состоял не из одних несуразностей. Басов мог и промолчать, кого сейчас трогает несправедливость, совершаемая где-то и кем-то по отношению к кому-то. А Джураев вспоминал свой детский дом: сверстники все потерялись в бескрайнем житейском море, Мария Петровна Лебединская, еще собиравшая их под свое теплое крыло, умерла, но не голод неутоленный он вспоминал, а работу с двенадцати лет на оборонном заводе и медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», которую ценил больше всех последующих своих наград. У нас в Президиуме поначалу не поверили, что первую правительственную награду он получил в таком юном возрасте. И это недоверие тоже порадовало его: значит, он был способен на что-то такое, чего от него не ждали.
Дома я не знала, куда Валерия посадить и чем его угостить. Я крутилась и вилась вокруг него, пока не увидела, что он не привык к такому вниманию, что моя чрезмерная забота его утомляет. «Вера, будь благоразумной! — сказала я себе тогда. — Ребенок не игрушка». И только тогда он начал осваиваться. А что было осваиваться? Одна комната, вода из колонки во дворе, да и двор тоже не ахти какой. Я положила его на свою тахту, а себе постелила на полу. Вот тут он воспротивился.
— Вера Степановна! — взмолился он. — Я люблю на полу, разрешите мне на полу!
Ему, мужчине, было стыдно пользоваться большими удобствами, чем те, которые выпадали на мою долю. Я это поняла и сказала:
— Пожалуйста, укладывайся на полу.
И всю ночь прислушивалась к его ровному дыханию. Терпко благоухали розы. Мне даже казалось, что цветы чуть-чуть светились в лиловом мраке. Но заботы одолевали меня сугубо практические: письменный стол для занятий, две-три полки для учебников и тетрадей, брюки на каждый день — лучше всего джинсы, костюм выходной, пальто, рубашки, белье. Игрушки — сам скажет какие. Что еще? Увидим. Пока я знаю о его потребностях только то, что они чрезвычайно малы.
Заботы окружили меня, и я была рада, что их много.
Я изучала своего сына. Не сомневалась, что с таким же интересом он изучал меня. Наверное, Валерий был обыкновенным мальчиком, резвым и любознательным, привыкшим к шумным играм в среде сверстников, прямолинейным в суждениях. Грубости он стеснялся, я быстро открыла в нем врожденную деликатность. Грубых слов вырывалось у него немало — тогда он просил прощения одними глазами. Глаза его наполнялись стыдом за свою несдержанность, и он прятал их, отворачиваясь. Я старалась не мучить его наставлениями. Упаси боже! Я постигала его, а он постигал меня. Умел он очень многое для своих лет: мыть полы и посуду, гладить, ходить в магазин и на базар. Недурно рисовал. И все, что он умел делать, он брал на себя и раздражался, если я по старой привычке вдруг сама принималась прибирать посуду или вытирать пыль. Стирала я, гладил он. Готовила я, прибирал со стола он. Стремление помочь было у него очень естественным, и он не выторговывал себе за это ни мороженого, ни посещения кино. Просить ему вообще было тяжело, и это меня удивляло. Мне казалось, что у детдомовца должны быть крепкие локти. В детском доме никто никогда не навещал его.