— Почему же ты решил, что я приехала за тобой? — спросила я однажды.
— Я сразу увидел, что вы добрая.
— Говори мне «ты». Мы с тобой теперь самые близкие люди.
Но «ты» в обращении ко мне ему не давалось. Он видел в нем что-то обидное. «Вы» же вбирало в себя все оттенки уважения. Но, зная, что его «вы» мне не нравится, он избирал безликую форму обращения и звал меня по имени-отчеству. Учился он средне. Теперь он пошел в третий класс и старался куда больше. Тройки огорчали его сильнее, чем меня: ему нравилось делать мне приятное. Временами я даже изумлялась, до чего сильно развито в нем чувство благодарности.
В октябрьское воскресенье, синее-синее, я рано разбудила его и объявила:
— Сегодня мы отправимся в путешествие. Знаешь куда? На Глубокую речку.
— Ура! На Глубокую речку! — обрадовался он. — А костер мы там разожжем?
— Конечно, — заверила я. — Давай возьмем с собой кастрюлю, хлеб, суп в пакете, чай, колбасу.
— Ложки, пиалы, — продолжал он, суетясь.
Мы сели в электричку, идущую в Ходжикент. Я, оказывается, давно не пользовалась этим видом транспорта. Раннее солнце сопровождало нас в просветах между деревьями и зданиями. Стучали колеса, пассажиры чувствовали себя вполне непринужденно. Знакомые разговаривали, кто-то читал. «Это и есть полнота жизни, — вдруг подумала я. — И она моя, моя!» Мне показалось, что я сделала открытие. Забота о близких как основа душевного спокойствия. Я вырвалась из тисков одиночества, и сознание этого наполняло душу тихим и ровным свечением. В час ночной открытости всем ветрам и всему миру стены моей комнаты уже не стремились сомкнуться со стенами, а потолок — с полом. Я вспомнила Елену Яковлевну, с которой лежала в больнице. «Возьми в свой дом ребенка, — советовала она. — Замени мать тому, у кого жизнь рано ее отняла».
Встречный состав обдал нас грохотом, Валерий прижался ко мне и зажмурился. Вагоны мелькали и уносились в синюю даль.
— Не бойся, — сказала я, и мальчик открыл глаза.
Мы сошли на станции Ялангач. Город здесь кончался, девятиэтажки упирались в капустные поля. Тугие темно-зеленые кочаны лежали плотными рядами. Это было огромное полчище кочанов.
— А где наша Глубокая речка?
— Не спеши!
Мы шли мимо пионерских лагерей, теперь пустовавших, мимо кирпичного завода, мимо глубокого карьера, из которого брали глину, мимо хлопкового поля, белого-белого.
— Это вата, — воскликнул Валерий. — Я знаю!
За полем высились корпуса электростанции. Над трубами вился белый пар. Никакого движения-мелькания не было видно, только глухо вибрировала земля. Мы обходили станцию долго-долго, такая она была большая. Потом спустились в каньон.
— Глубокая речка! — крикнул мальчик.
Зеленоватая вода текла быстро и на расстоянии обдавала холодом.
— Где мы остановимся? — спросил Валерий. Глаза его горели.
— Не спеши, — повторила я. — Я знаю одно мировое место!
Славный поселок примостился в излучине нашей Глубокой речки — канала Бозсу, снабжавшего водой Ташкент. Гидроэлектростанции стояли на этом канале, и орошались из него большие поля от желтых предгорий до самой Сырдарьи. Замечательный это был канал, только очень холодный. Мы прошли через поселок, утопавший в зелени, подивились булыжной мостовой — нигде больше я не видела такой, поднялись на дамбу, и снова нам открылась Глубокая речка, тихая и плавная, зеркало которой отражало стволы и кроны серебристых талов, посаженных здесь еще до войны, когда и было выкопано русло.
— Ваше любимое место здесь? — спросил Валерий.
Я тщетно ждала от него обращения на «ты».
— Ты угадал!
Под талом на травке мы расстелили одеяло. Сухих сучьев здесь было много. Мы зажгли костер и посидели у огня. Прихотливо дрожало прозрачное пламя, тянуло едким дымком. Прилетела сорока, поводила по пыли длинным сизым хвостом, пощеголяла белой манишкой. Валерий спугнул ее, подкравшись близко. Вслед птице полетел камень.