С одиночеством, в конце концов, свыкаются. Но для того чтобы постичь это, мне пришлось заглянуть по ту сторону жизни. Я была там недолго. Туннеля, втягивающего мою душу, я не увидела, чем очень разочаровала Варвару. Я помнила хлопоты врачей и увещевающий голос Елены Яковлевны, и то, как мои щеки пламенели от прилива стыда. Все мои интересы, дотоле обращенные на меня, мои заботы и мечты, дотоле подогревавшие во мне самолюбование и исключительность, переключились на внешний мир. Нянька для всех? Не нянька, но добрая помощница. Да и в названии ли дело? Мир жаждет сострадания и милосердия. Как только я перестала замыкаться в себе, единственной и неповторимой в этом мире, появились иные ценности, о существовании которых я и не знала, вернее, знала, но проходила мимо. Мне открылась беспомощность людей чистых и честных перед бедами, которые несли им — своей настырностью, себялюбием, злопамятностью, своим неиссякаемым умением, при потрясающей неразборчивости в средствах, находить щели в законах и безнаказанно обшаривать карманы мои и общества — люди нечистые и нечестные, которых, несмотря на огромную армию учителей и воспитателей, вокруг скопилось немало. Я начала помогать людям чистым и честным, и у меня совсем не осталось времени на одиночество. Когда я любила себя, я была одинока. Я была как Вселенная, которая не соприкасается с другими мирами. Не значит ли это, что между себялюбием и одиночеством всегда появляется незримый знак равенства? Я вспомнила людей, которых другие люди довели до отчаяния, забили и затравили. И вспомнила, какая это огромная, ни с чем не сравнимая радость — возвращать им то, в чем они изверились. Я стала считать людей, которым помогла. Их уже было много, они вдруг окружили меня со всех сторон. Стоило, стоило жить ради того, чтобы побороться за порядочного человека!
Я увидела людей, которых развенчала. Меня всегда поражала сверхбыстрота их превращения в пиявок. И поражало то, что они всегда говорили одни правильные вещи. Заслушаться можно было, как красиво и умно они говорили! Но дела у них расходились со словом, тут они и были уязвимы, тут их и брали под локотки. Разные это были люди. На некоторых ничего такого и не подумаешь никогда, респектабельны и от линии партии не то что себе — никому не дозволят отклониться. Но, прокручивая все их дела в обратном направлении, убеждаешься: линия партии им ничто, ширма и щит, если правильно ею манипулировать. Едва ли эти люди поддавались перековке. Надеждами на это мы только обманывали себя. Но в нашей власти было не допускать их к власти. Сколько уже раз я говорила себе, что хватит, Вера, задавать себе такие вопросы. И вот опять. Да, я высоко поднялась, но то, что я видела со своего нового поста, мало отличалось от того, что я видела, работая в лаборатории. Я видела таких же людей, и те же обстоятельства определяли их поступки и поведение. Забота о хлебе насущном, свое, кровное было им ближе и стояло впереди интересов страны. Величайшим искусством государства было совместить эти интересы. Стремление к этому сейчас нарастало, это становилось первой целью, первой потребностью общества, и я уже не беспокоилась за результат.
Да, в целом в Президиуме люди относились к работе так же, как и в лаборатории. Здесь тоже были свои паровозы и тягачи, Ульджа Джураевич в этом плане ничем не уступал Раимову и Басову, кругозор же его был несравненно шире. Но рядом с Джураевым я опять-таки мало кого могла поставить.
Кончался четвертый год моей работы в стенах этого высокого учреждения, и про себя я знала, что зарплату свою отрабатываю. Знала также, кого собой прикрываю и кто отсиживается за моей спиной, мило улыбаясь, как равный равному, а то и с едва уловимым оттенком превосходства: паши, паши за себя и за того парня! Да, мы были равны во всем, только трудовой вклад наш почему-то разнился. И тогда я сказала себе, что в нашей стране не должно стоять знака равенства между человеком, работающим хорошо, и человеком, работающим плохо, что такой знак равенства, если он есть, — величайшее проявление социальной несправедливости. И я перестала приветливо улыбаться людям, которые на работе отсиживались за моей спиной. Я стала смотреть сквозь них, в моем голосе прорезались резкие нотки.
— Вы не сделали этого, этого и этого, — выговаривала я строго. — Почему?
От меня зашарахались.
Ага, обрадовалась я. Нам давно нужно размежевание. Смешение нас в одних рядах и под одной кровлей и порождает серость. Друзей, кроме Джураева, я здесь не приобрела. Тут, как мне казалось, и не умеют дружить, больно и долго переживая каждое не свое продвижение по службе и тихо радуясь, когда сослуживец оступался и это замечало руководство. А то и помогали заметить, ориентируя руководящее око в нужном направлении. Я задавала себе тысячи «почему», но чаще всего они оставались без ответа. Служение обществу не прорастало в большинстве из нас идеей всеобъемлющей, не становилось чертой характера. Причину этого я не могла понять. Маленькая зарплата? Но ведь я жила на свою зарплату и не бедствовала, не чувствовала себя ущербной. Наши родители в этом плане довольствовались еще меньшим, все — по карточкам, но не растащили государство, а укрепили его и подняли. Почему же мы в работе так вялы, но громкоголосы и требовательны при распределении благ?