— Кто этот уважаемый человек? — спросил он шепотом, показывая глазами на Джураева. — Я хочу ему домой баранины привезти. И вам, и вам. От чистого сердца. Скажите адрес!
— Он не берет, ему не надо, — сказала я, испытывая огромное удовольствие от этих слов.
Я была на высоте положения, мир аплодировал мне. Джураев протянул бритоголовому накладные.
— Треть продукции не значится нигде, — сказал он. — Кому же она предназначена?
— Мы просто не успели, уважаемый! Вы нас извините, мы это сейчас поправим!
Старик кипел от бессилия, но сдерживал себя, и Ульджа Джураевич видел, каких сил стоило ему сдерживаться. Но, пересилив себя еще раз, старик улыбнулся с иезуитской издевочкой, давая понять, что верх всегда будет за ним и что жизнь в обиду его не давала и не даст. Джураев ответил ему улыбкой столь же выразительной, после чего они с достоинством пожали друг другу руки и простились.
— Будут сложности, — сказал Джураев. — У них деньги.
Он знал, с кем имеет дело, а я не видела причин для беспокойства. Я не могла назвать ни одного человека из нашего окружения, которого хозяин откормочного пункта мог бы соблазнить богатыми отступными. Но это не означало, что таких людей не существовало вообще. Старик, он же сторож-оценщик (представляю, какой он выдержал конкурс!), он же — уважаемый в районе человек, отказать которому невозможнее, чем отказать родной матери, легко на этих людей вышел. Но ему пришлось издержаться основательнее, чем если бы он давал в одни руки. На меня и на Джураева эти люди времени не тратили. Посыпались звонки из очень уважаемых учреждений. Нам внушали, что проверенный нами откормочный пункт — на высоте по всем показателям, и стоит ли бросать тень на людей, которые так хорошо поставили дело? Что дело, с позиций частного предпринимательства, было поставлено прекрасно, я не сомневалась. Президента проинформировали, что мы в этом деле проявили непонятное пристрастие, и он гневался, пока не увидел, что в заблуждение ввели его не мы. Вдруг мне позвонили и сказали, что у меня есть мальчик, которому мое упрямство может повредить. Все становилось на круги своя. Око за око и зуб за зуб. Я потеряла покой. Джураев о звонках ему не говорил. Заслушивание вопроса откладывалось дважды. За час до заседания Президиума был еще один звонок, последний. «Мы знали, что вы поумнеете, — сказала трубка. — Так и держите!» Джураев ходил зеленый.
— Это мафия, — бросил он. И дважды повторил одну и ту же фамилию: — Осетров.
Нам понимающе улыбались. Президент какое-то время держал Ульджу Джураевича в отдалении, считая, что он вел себя в откормочном пункте, как слон в посудной лавке. Тихо надо было все высмотреть, себя и своих намерений не обнаруживая.
— Вы как разведчики в тылу врага, — обронил он.
Ныло сердце. Мое представление о всесилии правды было поколеблено. Наш противник давал нам понять, что он нисколько не слабее нас.
— Выше голову, Вера! — сказал Ульджа Джураевич. — Мы еще прорвемся!
Я гордо вскинула голову, но лучше мне не стало. На память пришли слова большого поэта: «В бурю, в грозы, в житейскую стынь, при больших утратах и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым — самое высокое в мире искусство». Я воочию увидела существование грозной силы, которой не нужны были перемены и которая всячески им противилась и часто торжествовала. Увидела я и выход, он был один: мне и тем, кто со мной, нужно стать сильнее.