Все рухнуло, я теперь никто и ничто. Я опять обломок кораблекрушения. Меня разлучили с мальчиком моим Валерием. Его отняли у меня, деньги и казуистика сделали свое дело. И звоночек был: выиграешь судебную тяжбу — похитим ребенка, тебе же хуже будет. Каждый удар взвешен и выверен. Взяточница я теперь и не знаю кто еще. И главное — опровергнуть-то ничего не смогла, оправдаться. Матерые охотнички на меня вышли. Меня обмакнули в такую грязь! Никто за меня не заступился, никто не заявил: «Этого не может быть, у Веры чистые руки!» Один Ульджа Джураевич не усомнился бы во мне, не поверил бы во все эти наветы, но он, как назло, стажируется в Москве, другие, плохо зная меня, боятся за меня поручиться. И я их понимаю! На меня валят такое, о чем я и помыслить не могла. Меня закапывают. Я уже не борец со скверной, мне отказано в праве быть им. До выяснения всех обстоятельств. Только кто собирается этим выяснением заниматься?
Собственно, и рассказывать уже не о чем. И кричать не надо, не услышат. Потому что ничего нельзя поправить. Поезд, как говорится, оставил дымок, в дальние скрылся края. Одиночество, с которым я помирилась было, вновь обособилось, отмежевалось от меня, село напротив и принялось изводить, укоряя: ты никто, никто, никто! Не хочу жить. Все помню, что со мной было и как меня выхаживали и выходили, и каждое слово милой Елены Яковлевны помню, но не могу жить больше, не для кого мне стало жить. Сулайманкулов исполнил свою угрозу. Получил-таки удовольствие напоследок за свои громадные деньги. Когда Мария Астафьевна написала, что дом у нее спалили в тихий предутренний час, все во мне сжалось, съежилось от недобрых предчувствий: ну, а мне он что уготовил? Уготовил. Нечто изощренное уготовил. Юрист вдруг объявился широкоскулый, узкоглазый, респектабельный. Стал кружить вокруг меня, вглядываться, нюхать и копать. Да — в детский дом. А я документы на Валерия недооформила, командировки заели. Юрист этот быстро-быстро отыскал где-то дядю Валерия. И этот дядя сделал все, что юристу узкоглазому было нужно. Что он за это унес в клюве, останется между ними. Дядя сердобольный приехал за племянником и отсудил мальчика. На суде я попросила юриста этого, всем заправлявшего, представиться, и он привстал, картинно так поклонился налево-направо и произнес с улыбочкой, которая была верхом изощренности:
— Каип Сулайманкулов. К вашим услугам, уважаемая Вера Степановна!
И он не поскупился на услуги. Как он бравировал тем, что он из славного клана Сулайманкуловых, что его здесь любят и чтут за это! Суду было подано, что дядечка сердобольный разыскал племянника только теперь, — чушь несусветная! Он и знать о нем не хотел ничего, пока ему не заплатили. Чинно все было на суде, меня хвалили, и только один раз было произнесено, что я злоупотребила своим служебным положением. Но с таким умыслом это было произнесено и так обставлено, что запомнилось получше всего остального. Если бы вы видели дядю Валерия! Одели его в новое, но лицо-то не спрячешь. Он выглядел так, словно его привели из вытрезвителя. Его опохмеляли через каждые два часа, чтобы он интереса к происходящему не утрачивал. Он упрямо повторял все то, что нашептывал ему Каип Сулайманкулов, и мальчика отдали ему.
На этом не кончилось, хотя и этого мне было не перенести. Клан Сулайманкуловых дал своему ушлому представителю самые широкие полномочия и над программой для него поработал как следует. Куда дешевле им было бы нанять убийцу. Но это им не подходило, я до конца должна была испить чашу унижения. Дома у меня побывали незваные гости, и, наверное, не один раз. Я вдруг обнаружила, в своем гардеробе, каракулевое манто и тюк со смушками домашней выделки, которых хватило бы еще на манто. На том же самом месте, что и всегда, лежала моя сберегательная книжка, но на ней теперь было не восемьсот рублей, а двадцать тысяч восемьсот. Я могла взять сто тысяч и не взяла. Но они не пожалели денег и замарали меня ими. Чтобы я другим, но во всем таким же, как они, не навредила. Вот она, солидарность нуворишей! Я представила, как будут выглядеть мои объяснения. Детский лепет куда убедительнее. Я проверила это на визите в прокуратуру.
— Сберкнижечка на двадцать тысяч? Мы у себя дома таких почему-то не находим, хотя от нас, как вы понимаете, тоже кое-что зависит.
В сберкассе мне тоже сказали, что я на днях сама внесла эту крупную сумму: восемь пачек двадцатипятирублевок в банковской упаковке.
— Вы и паспорт свой предъявили! — сказали мне.
— Вы не запомнили, кто деньги положил? — спросила я опавшим голосом.
— Вы! — На меня посмотрели как на ненормальную. — Мне еще подпись ваша не понравилась, и вы второй раз расписались, а потом паспорт мне подали.