Наезжали-товарищи из Москвы, те самые, на ком лежало бремя надзора. Смотрели, инспектировали, наставляли. И увозили с собой кое-какие сувениры, говорившие о том, что их наставления попадали не на каменистое плато. Когда впервые к Дамирову приехал некто Иван Игнатьевич, Бахрома более всего занимал вопрос, как поведет себя высокий гость, если ему предложат маленький сувенир, сущий пустяк в сравнении с тем, чего он заслуживал за правильное, в будущем, поведение. Была приобретена прекрасная богемская ваза и выдана за изделие местного умельца. Поднесли ее конечно же от чистого сердца и в славный вечерний час, когда душа гостя размякла от сопутствующих ужину теплых слов и литра марочного коньяка, который шел легко, стакан за стаканом, к изумлению хозяина, только пригублявшего рюмку. Было замечено, что народный умелец угодил Ивану Игнатьевичу, и Дамиров перестал сомневаться в правильности избранной им линии поведения. В следующий приезд Иван Игнатьевич как бы случайно оказался на богатой свадьбе, и запястье его украсили золотые часы («Не смейте отказываться, вы оказали нам такую честь!»). А там пошло-поехало. Правильное поведение приносило доход, не сравнимый с зарплатой. У сценариев встреч, приемов и проводов дорогих гостей были варианты и нюансы, и все они были отработаны практикой до высокой степени вероятности того, что нежелательных отклонений при их прокручивании не последует. Но только ли гостям оказывались эти скромные знаки глубокого уважения? Не обходились вниманием и персоны, которые из Москвы никуда не выезжали.
И приезжал коллега Ивана Игнатьевича, некто Лукьянович, человек другой выделки. Этот не брал ничего и шокировал радушных хозяев, выкладывая на стол в обед металлический рубль. Лукьянович так и остался на своей должности, достаточно высокой, конечно, а Иван Игнатьевич обошел его на повороте и получил право давать ему указания и проверять исполнение. И еще выше мог шагнуть проворный Иван Игнатьевич, на это он и был нацелен. Так было нащупано и задействовано новое звено в передаточном механизме вечно здравствующей, не подверженной унынию и пессимизму коррупции.
Николай Петрович вспомнил рассказ инспектора, которого потом Первый двинул на профсоюзную работу. Как-то в воскресенье инспектор охотился с Дамировым на Арнасайских разливах. Попали в уток, набили ягдташи. Обедали у секретаря райкома партии. А инспектора — наивный славянин! — тогда очень интересовало, берут или не берут его подопечные. Им подавали и подавали из одной изолированной комнаты. Инспектор сделал вид, что отяжелел, поднялся, прошел вдоль стены и невзначай толкнул плечом дверь в эту интересную комнату. Дверь открылась, он бросил один беглый взгляд на содержимое и отвернулся, а дверь тихо затворилась сама. Он увидел: штабель ящиков с водкой и коньяком, говяжью тушу, несколько бараньих туш, тесно составленные мешки с мукой, рисом, сахаром, фляги с хлопковым маслом и медом. Ответ на мучивший его вопрос он получил за долю секунды. Но Дамиров угадал направление его мысли и сказал секретарю что-то резкое, и дверь в этот домашний склад больше не открывали. Ракитин подумал, что удовлетворение любопытства подчас обходится дорого и, знай люди заранее о цене, которую заплатят, многие укоротили бы свой нос. Многие, но не этот инспектор. Ему бы держаться осмотрительнее, а он со своим простодушием и непосредственностью полез на рожон. Первый осматривал свою подопечную область, инспектор в числе прочих сопровождал его и вечером, улучив момент (Первый как раз лестно отозвался о старании), доложил, что ему на каждом шагу приходится осторожничать: чуть копнешь, чуть надавишь, а человек-то этот, оказывается, ваш родственник!
— Тут вы не правы, мой родственник тот, кто хорошо работает, — поправил его Первый, не показывая, что уязвлен.
Первый вообще всегда говорил очень правильно. Он так привык говорить правильно, что только так и говорил и в среде единомышленников, где можно было и не лукавить, и в семье. Но единомышленники принимали во внимание не то, что он говорил, а то, что подразумевал.