Объяснить действительно предстояло многое. Особенно если масштабы республики заменить масштабами страны. Сейчас положение в Узбекистане поправляла Москва. А если бы такое же произошло в масштабах страны, кто бы тогда поправил положение? И было ли человеку честному к кому апеллировать, кроме как к самому себе?
Ракитин вспомнил молодого узбека, который в день похорон Первого сказал в горе невыразимом: «Бизники Ленин улди» — «Наш Ленин умер». Кто ему откроет глаза на его безмерное заблуждение? От Ленина Первый не взял ничего. Все у него было свое, доморощенное, и только коварство и хитрость его, в части устранения соперников, перекликались — не прямо, а отдаленно, со сталинским умением нейтрализовать оппонента.
Пала предутренняя тишина. И Николая Петровича сморил сон. Но перед тем как забыться на час-другой, он еще подумал, что ежегодный двухпроцентный прирост промышленного производства давно уже никого не удовлетворяет. На уме у всех было одно и то же: страна ждала прихода сильной и яркой личности, творца новых человеческих отношений, отношений, возможных только между людьми, у которых развязаны руки.
ЖЕСТОКОСТЬ ВНУТРИ НАС
Город мертвых обрамляли деревья, тополя и карагачи, густо посаженные и уже успевшие заматереть. Голые и мокрые их ветви плотно сплетались, небо неопределенного цвета давило. Из-за шершавых стволов выглядывал гладкий мрамор обелисков. «Как грибы в лесу», — подумал Николай Петрович, бегло оглядывая памятники и деревья с гирляндами ворон на макушках. Одна ворона вдруг провалилась вниз и, замахав крыльями, грузно полетела. Оставленная ею ветка пружинила долго. «Здравствуйте, пиявки!» — сказал он про себя, обращаясь не к воронам. Предстояло самое тяжелое в этой давящей процедуре. Покойница хотела, чтобы ее похоронили рядом с сыном, которого белая горячка свела в могилу четыре года назад и в смерти которого она винила себя, ибо никто другой этой вины за собой не знал и не чувствовал. Ее последнюю волю и исполнял Николай Петрович, ее племянник. Он вошел в неказистое присутственное заведение и поискал глазами, к кому обратиться. За древним вылинявшим столиком сидела тихая женщина и оформляла покойников. Николай Петрович поздоровался и сказал, чего он хочет.
— Подхоронять — через начальника кладбища, ему надо самому посмотреть, — объяснила женщина и показала в окно человека во дворе, к которому следовало подойти.
«Карусель пущена», — подумал Николай Петрович и пошел во двор. Мужчина выслушал его и сказал:
— Между могилами должно быть два с половиной метра, тогда, уважаемый, пожалуйста.
— Метра два там есть, это точно, покойница сама позаботилась, — сказал Николай Петрович.
— Вы говорите, сыночек ее четыре года как помер? Мало. Только через двадцать лет дозволяется…
— Поехали, посмотрим.
— Какая карта?
— Сто четвертая.
— Ого!
Это прозвучало как «край света».
Замельтешили памятники и коричневые стволы. Хозяин кладбища отрешенно молчал. «Сколько он с меня выжмет?» — подумал Николай Петрович. Сейчас это не имело значения. Правила игры устанавливались не им, от него только требовалось их соблюдение. Постепенно он перестал замечать мелькающий фон.
Ночной звонок вырвал Николая Петровича из объятий сна. «Муся? — подумал он. — Отмучилась, бедная? Сейчас мне это скажут».
— Папа! Муся уже все, отошла, — зачастил Ашот, его зять. — «Скорая» пока здесь, но все, все! Приезжайте.
— Муся? — спросила жена.
Он кивнул, и она кивнула и всплеснула обреченно руками. Ничего неожиданного, и все равно это удар обухом по голове. Всплеск злой тоски и несогласия. Он довольно быстро поймал такси и вскоре был на другом конце города. Муся лежала на полу, бездыханная. Платье на ней было ситцевое, чулочки, туфельки. Две незнакомые пожилые женщины уже суетились подле, готовясь обмыть и переодеть в чистое; покойница обо всем позаботилась и белую подушечку для гроба пошила вчера. Слегка приоткрытый рот выражал недоумение, как будто она запамятовала слово, которое хотела сказать. Морщины нехотя разглаживались, годы словно начали обратный отсчет. Страдание покидало ее лицо, уступая место тихой отрешенности от всего земного. «Тысяча девятьсот десятый, — вспомнил он год ее рождения. — Через два месяца ей исполнилось бы семьдесят восемь. Последняя!» Она была последней из девяти детей его бабушки, Марии Мартыновны. Она на два года старше его матери, но мать ушла раньше, вот так же в одночасье, и он застал хладеющее тело, как и сейчас. Последнее «прости» так и не преодолело расстояния, их разделявшего. К отцу он тоже не успел. Он почувствовал обнаженность души и открытость ветрам, холодным и горячим, всяким. Теперь он первый стоял на линии бушующих и сталкивающихся стихий, никем не заслоненный; следующей — ему хотелось верить, что не скоро еще, — была его очередь.