«Следующий!» — услыхал он, но не понял, мужским или женским был зовущий голос.
Женщины попросили его помочь, и он оторвал от пола голову покойницы, неожиданно тяжелую, а потом поднял и безвольные руки. У Муси было неожиданно белое, совсем не старческое, не дряблое тело. Ее обмыли, одели, положили на стол. Повязали косынку, сложили руки на груди, покрыли тело саваном. Когда все это сделали, торжественно и скорбно стало в комнате. Громко тикали часы. Занавесили зеркало и экран телевизора. Лицо Муси разгладилось еще, морщины исчезли. Смерть примирила ее со всеми; жизнь сделать этого не могла. Она была теперь очень похожа на бабушку. Неимоверно большой нос занимал добрую половину лица. «Она последняя, кто знал мать и отца до моего появления на свет, — подумал Николай Петрович, не отрывая от покойницы пристального взгляда. — Последняя из девяти». Он вспомнил, что его бабушка прожила до 98 лет. В девяносто лет она сломала ногу и остальные годы лежала, прикованная к постели. Это была женщина поразительной жизнестойкости. Из рук дочерей она вырывала работу, любую, даже самую грязную, она не умела без работы, без занятых рук. Мозг отказал ей раньше, чем сердце. И она спрашивала у Муси: «Ты кто?» Потом это же она спрашивала у его матери, младшей своей дочери. И звала давно умерших детей: «Са-ша! Нико-лай!» — пронзительным, ломающим душу криком. Ни одному из детей не передалось ее железное здоровье.
Он вспомнил, что последний раз видел Мусю шесть дней назад, в субботу, на станции метро. Она позвонила из вестибюля и попросила его спуститься к ней. Дойти до его дома ей уже было тяжело. Он поспешил к ней. Она встретила его чистой улыбкой, так редко озарявшей ее темное от веснушек лицо. И он отметил, непроизвольно, в мгновение одно, как она усохла и что последняя черта ее где-то рядом. Она стояла у стены, выложенной желтым мрамором, и улыбалась. Он обнял ее и поцеловал, и она, еще раз обдав его чистой улыбкой, сразу сказала:
— Я поеду, я очень устала.
— Отдохни, пожалуйста, у нас, — попросил он.
Она покачала головой. Она передала ему саквояжик и пустую коробку для хранения шляп. В саквояжике лежали два килограмма мяса и баночка сметаны, полученные ею по пенсионной книжке.
— Спасибо, — поблагодарил он и принял из ее рук эти ненужные ему вещи.
После того как умер Юра, ее сын, она стремилась избавиться от вещей; все они ей явно мешали, давили на психику, напоминали, может быть, задавали вопросы. Она дарила их родным и знакомым, которые не знали, что делать с этими давно вышедшими из моды вещами: в тесно заставленных квартирах барахла и так невпроворот. Она обижалась и настаивала. Настаивать она умела, и проще всего было взять подарок и не перечить, а потом поступить с ним по своему усмотрению. Николай Петрович знал, что его двоюродная сестра в Москве распаковала всего одну Мусину посылку — первую — и потеряла интерес к остальным. И все, кто принимал эти дары чистого сердца, потом тихо ликвидировали их.
Николай Петрович нашел могилу двоюродного брата Юрия сразу. На скромном обелиске белого мрамора было высечено: «Живу, сынок, памятью о тебе». У обелиска в литровой банке еще стояли гвоздики, принесенные ею. Если она не могла идти, она приползала сюда. Он вспомнил, как промозглым февральским днем копалась эта могила и как билась в истерике Муся, выстреливая в него и в мужа сестры слова-убийцы: «Это вы, вы! Вы его не любили! Вы его прогоняли!» Да, гнали прочь — когда уже нельзя было больше терпеть. И она уже не могла ночевать с ним под одной крышей. Они изводили друг друга словами, пропитанными ненавистью.