— Эй, что с тобой? Что у тебя случилось?
Я пока была безутешна, плакала уже в голос и не отвечала на вопросы.
— Да, ладно... Чего ты? Чего ты? Тебя кто-то обидел? — Кто-то уже опустился на корточки рядом со мной, внимательно заглядывая мне в лицо.
— Ладно тебе... Да скажи ты, что случилось! — Кто-то совсем разжалобился от слез и соплей, так неловко себя почувствовал перед плачущим ребенком, дотронулся до моего плеча.
Я одернула руку сопереживающего и заголосила. Мужики уже сгрудились подле меня и стали выдавать версии случившегося. Я, хоть и захлебывалась собственной слюной, но версии их слушала внимательно. От некоторых чуть не засмеялась («Может, у нее велосипед сломался»), а одна вдруг неожиданно показалась подходящей.
— Может, тебя родители наказали?
Я на секунду замерла, сканируя мысль, и тут же закивала.
— За что? Сделала что-то плохое? — участливому Кому-то стало легче оттого, что нашел причину.
Я отрицательно помотала головой, продолжая всхлипывать.
— Плохо себя вела?
Я подняла на Кого-то безукоризненно жалобные глаза:
— Мне нужен кусок жести.
— Чего? — Кто-то отпрянул.
Мужики разочарованно загудели.
Я поняла, что не додержала, не доиграла, рановато сдалась... Кто-то уже, кажется, понял, что я придуриваюсь...
Я подалась вперед, словно пытаясь броситься Кому-то в ноги:
— Если я не принесу кусок жести, то мой папа ... — я замолчала на несколько секунд. — Меня... — снова замолчала, теперь уже многозначительно.
Ужаснулась степени собственного вранья, хоть и не договорила фразу, тяжело выдохнула, пустив тихую слезу, без рыданий и всхлипов.
На мужиков подействовало.
Пока Кто-то гладил меня по голове, нервно курил и сочувствующе рассказывал про свое детство: про деспота-отца, про тихую маму, которая не могла ничем помочь, мужики притаскивали огромные куски жести, все уточняли у меня, какой именно размер мне нужен. Потом отрезали часть, чуть загнув края, чтобы я не поранилась, и обернули газетами, чтобы не испачкалась.
Я поблагодарила добрых людей, обхватила добычу руками и понеслась, счастливая, в свою настоящую жизнь.
Папа уже развел костер. Вокруг него лежали пока еще не согревшиеся люди — все такие же гусинокожие, с едва шевелящимися от холода губами,
Рука одного из друзей была замотана чьим-то лифом от купальника — порезы были глубоки. Та, которой принадлежал купальник, сидела поодаль голая, уставшая и плакала.
Я отдала папе жесть и поинтересовалась, что случилось с плачущей девушкой.
— Она плачет от счастья, — отец освободил жесть от газет и взгромоздил на камни над огнем. — Говорит, что до тех пор, пока я не заставил ее нырять, она думала, что не умеет плавать. А где ты взяла такую шикарную железяку?
— Попросила на стройке, — я постаралась ответить быстро и безразлично — подробностей не хотелось.
— Вот! — гордо провозгласил папа. — Врожденная дипломатия! Плюс немного хорошего воспитания.
Потом он призвал всех наблюдать, как от жара раскрываются ракушки. Смешно шутил. Открыл пластиковые бутыли с вином. Все подтянулись и согрелись, подобрели...
Опять рассказывал про то, как был комиссаром Сибири, как бросил школу из-за влюбившейся в него учительницы, про первые в Вильнюсе джинсы, которые, конечно, были только у него, про романтичность, не то, что сейчас. Цитировал самого себя.
Появилась гитара, затянули ностальгическую, тосты стали редкими, но адресовались только Будинасу, и, в основном, касались благодарности за чудный день, за преодоления, за открытые в самих себе возможности...
Я успокоилась. Все опять хорошо.
Что-то захрустело на зубах у папы, он взвыл и достал изо рта крошечную беленькую твердость:
— Это жемчуг! В юности я сделал ожерелье из таких жемчужин для своей возлюбленной...
Какой возлюбленной, какими техническими средствами изготовил и где взял в Литве мидий и жемчуг, не интересовались. Барышни просто оживились, и уже оформилась мысль отправить мужчин снова к дальнему плодовитому камню.
— Я буду срать жемчугом! — папа одержимо вскрывал одну за другой маленькие раковины мидий и поглощал их, кажется, не жуя.
— Ты будешь срать своими зубами, — вдруг раздался чей-то незнакомый никому, но уже слышанный мною голос.
Все обернулись против солнца, прищурились.
Совсем рядом стояли грозные мужики во главе с Кем-то, они свирепо уставились на Будинаса.
— Иди сюда, козел, я покажу тебе, как издеваться над ребенком.
Сердце мое заколотилось.
Отец потянулся, надел валяющийся рядом пиджак прямо на голое (абсолютно голое) тело, закурил трубку, потыкав мизинцем в раскаленный кратер.