Раньше, когда стоял пруд, здесь драга мыла золото. Может, она и сейчас моет, но я что-то ее не видел. Впрочем — каюсь, грешен — я и не присматривался. Хватило. Помню свое детское впечатление, хоть память рисует нечетко… Мутное, бурое озеро кофейного цвета с взрытыми берегами, а посреди него, как свинья в грязи, плавает драга — многоэтажный и многооконный деревянный дом с какими-то трубами, мачтами, кранами, весь опутанный леерами и тросами, с лодкой у ворот, с ржавой крышей, соединенный с берегом провисающими кабелями высокого напряжения. И в доме этом горит свет, что-то гудит, грохочет, слышен лязг, завывание, гул и плеск жижи. Лихие золотодобытчики в посконных рубахах, бьющие «дудку» или ворочающие сито, давно ушли в прошлое вместе с героями бажовских сказов и клондайкских историй Джека Лондона.
А вот в облике Промыслов это прошлое как-то сохранилось. Ничего не дошло с тех времен — ни конторы приказчика, ни заводских строений, ни мельницы, ни даже пруда — а дух остался. Промысла… Тяжелая, полная достоинства работа — добыча золота. Трудное дело — как воздвижение креста. Над плотиной в высоком небе носятся какие-то птицы. Я кладу ладони на могучий штурвал, которым когда-то поднимали и опускали заслонку над проемом. Штурвал уже не нужен — ржавые цепи оборваны, а изогнутая заслонка упала на дно и косо, как крыло, торчит из воды, с журчанием ее обтекающей…
В 1900 году на этих промыслах работал Александр Грин. Тогда ему, наверное, еще только грезились и алые паруса, и Бегущая по волнам, и корабли в Лиссе… Все было впереди — и блуждание по лесам в обществе старичка-балагура, оказавшегося убийцей и беглым каторжником, и непосильный труд, и подполье, и тюрьмы, и столичная богема, и голод, и выстраданные книги, и болезнь, и домик у сияющего моря, к которому он всю жизнь стремился и у которого ему суждено было умереть. А начиналось все здесь.
Неотступно звала, тревожила мечта, и он рвался из этих диких, неприютных мест, и, захлебываясь, упрямо плыл к своей солнечной бухте по хмурому океану тайги, который больше любого моря на Земле. И доплыл, и добрался через тысячи бед и тысячи верст… Но почему-то зазвучала в его песне нота отчаяния. Отец говорит Ассоль: «Много ведь придется тебе в жизни увидеть парусов издали нарядных и белых, вблизи рваных и наглых». И уже в другой книге, как эхо: «Никогда не бойся разочарования. Разочарование — это плата за что-то, полученное прежде. Несоразмерная порой, но будь щедр». А что прекрасное у него было прежде?
Конечно — мечта, но и эти горы, и синий туман над лесом, и долгое молчание скал над бегущей водой… Грин писал: «Беззащитно сердце человеческое. А защищенное — оно лишено тепла, и мало в нем горячих углей, не хватит даже, чтобы согреть руки…» Здесь, в этих местах, сердце Грина стало беззащитным. А там, куда он так стремился, жизнь бессовестно этим воспользовалась.
Говорят, что Грин — писатель-романтик. Какой же он романтик, если вся боль, льющаяся со страниц его книг, от того, что жизнь оказалась прекраснее мечты, а он не успел понять этого вовремя. Все герои Грина отказываются от мечты, от Несбывшегося — потому что земной мир, хоть он и проще мечты, но он добрее. Грин выбрал мечту, а не жизнь, и страдал от того, что засомневался в правильности своего выбора. Вспомните, как Дэзи разговаривает с Гарвеем: «Я верю в эту историю потому, что от нее хочется что-нибудь сделать. Например, стукнуть кулаком по столу и сказать: да! человека не понимают! — Кто? — Все! И он сам не понимает себя?» Может, там, у самого синего моря, умирая, Грин вспоминал гул тайги и тонкий свет неба над еловыми пиками? Может, перебирая годы, он даже вспомнил и деревню Крестовоздвиженскую и зубцы скал над далекой горой?
По той же дороге, опять лицом к солнцу, но уже на закат, я ухожу из Промыслов. Мгла заволакивает распадки, земля дышит октябрьским предзимним холодом, и косые лучи скользят поверх деревьев, погружая дорогу в сумерки. Мой путь усыпан прощальным золотом палой листвы, и первые алмазы вечерней ледяной росы уже повисли на еловых иглах. Но если оглянуться, то можно увидеть еще ярко освещенные зубцы Колпаков, похожие на плывущие в небе алые паруса.
Славяновская сварка
В 1888 году на Мотовилихинском заводе в Перми впервые был продемонстрирован способ электросварки, изобретенный пермским инженером Николаем Славяновым. Первыми в мире электросварщиками были мотовилихинские рабочие. На Всемирной выставке в Чикаго Славянову за произведенную им техническую революцию присудили Золотую медаль.
Слухи ползли по губернии. «Слышь, батюшка, в Перми-то какой-то Славян колокола паяет!» — «Пустое брешешь.» — «Вот те крест!»