— Мичман, ты меня знаешь? Разве Фельдман трепач? Он всегда, если это нужно, говорит только правду! Что такое осколок? Мой папа сказал бы — презренный кусок металла. А я, его сын, отвечаю: осколок — ранение или смерть. Кто видел, чтобы Фельдман раскланивался с осколками? Клянусь Одессой, никто не видел! А ты знаешь, что такое поклясться Одессой? Так вот, стоим мы на постах, и вдруг является комиссар. Что он сказал? Похвалил за чистоту? Доказывал, что фашисты вторглись на пашу землю и их нужно вытурить? Нет, он назвал нас дураками! Он прямо сказал: «Неужели, Фельдман, мама родила вас таким идиотом, что вы грудью ловите осколки?» Честное слово, моя мама не виновата!
— Ближе к делу, — нахмурился мичман.
— А я разве уклонился? Назаров, что ты ждешь? Может, тебе, детка, нужно сказать, чтобы ты принес сюда и остальные листы? Или, считаешь, этих хватит? Мы с тобой растянем их на всю рубку? Они резиновые?
К приходу старшего политрука вдоль всех стенок рубки, как броня, стояли листы палубного настила. Между ними и фанерой лежали спасательные пояса.
Сделай все это раньше, может, и уцелел бы рулевой?
Еще три рейса закончили благополучно. Если, конечно, не считать за чепе разбитые осколками фонари клотика и сорванный гафель. А сейчас, едва выскочили из-за острова, фашисты обрушили на катер не только огонь пушек, минометов и пулеметов, но и авиацию. Самолеты повисли над Волгой, прицепили к черному небу люстры — осветительные бомбы. Светло так, что видно каждую заклепку. Мичман покосился на старшего политрука, который вместо рулевого стоял у штурвала. Ничего, справляется. Конечно, Гольцов вел катер лучше, но и этот ничего. Даже повторяет команды мичмана, как и полагается по уставу.
Несколько раз звякнули листы палубного настила. Те самые, которые поставили у стенок рубки.
Пулеметные очереди с самолетов дырявили палубу, вздымали фонтанчики рядом с катером, мины и снаряды тоже старались впиться в него, а он по-прежнему рвался вперед, проскальзывал меж столбов воды или нырял от самолетов в дымовую завесу, поставленную бронекатерами. И с каждой минутой все слышнее становился бой. Сомнений не могло быть: в городе началось наступление. И поэтому никто не удивился, что едва катер ткнулся носом в берег, его сразу облепили солдаты, вошли даже в воду, чтобы сподручнее было работать.
По трапу идут раненые. Их необычайно много — с осунувшимися лицами, обмотанных бинтами.
Наконец старший политрук сказал:
— Все, катер переполнен.
Оборвался поток раненых. Взвыл мотор, винт поднял со дна ил. А катер даже не шелохнулся. Будто вмерз в дно Волги.
Несколько раз переложил мичман руль с борта на борт, резко менял ход с полного вперед на полный назад. Не помогло. Тогда вышел на палубу и сказал, стыдясь своих слов:
— Может, сгрузим часть раненых? Катер облегчится.
Все катера дивизионов сегодня работают на переправе. Все они ходят по одному маршруту. Только с интервалом. Может, действительно, оставить часть раненых другому катеру?
— Нельзя, мичман, — за всех ответил старший политрук. — Для раненого минута ожидания…
Замолчал старший политрук. И так всем стало ясно, что пока подойдет следующий катер, окончательно ослабеет кое-кто из раненых.
И психику человека учесть надо. Легко ли ждать? Часами покажутся минуты.
А Фельдман уже кричит:
— Кто купаться — ныряй!
Он прыгает в воду, упирается плечом в борт. Одному нечего и думать сдвинуть катер, но рядом уже багровеют от натуги товарищи, старший политрук и незнакомые солдаты, прибежавшие с берега.
Неистово завывает мотор. Из-под винта вырывается взбешенная вода. Люди напряглись — дальше некуда…
Катер дрогнул!
— Пошел, пошел! — кричит Фельдман.
— Ходом, ходом! — вторят многие хриплые от напряжения голоса.
Чуть шевельнулся катер, и вдруг сразу рванулся от берега. Так стремительно рванулся, что кое-кто не удержался на ногах и окунулся с головой. А ведь октябрь — не июль, и Волга — не Черное море. Однако никто не жалуется.
Уже на катере старший политрук спросил:
— Ты, Фельдман, член партии?
— Бе-пе.
— Странно.
Вот и весь их разговор. Но Фельдман понял, что это действительно очень странно. Или он, Абрам Фельдман, не согласен с партией? Может, у него с ней разногласия?
Нет у Фельдмана разногласий с партией. Он бы себя на седьмом небе чувствовал, если бы мог ответить:
— Коммунист с тысяча девятьсот… года!
Почему же не вступил, не подавал заявления? Все готовился… До смешного глупо: награжден орденом Красной Звезды, люди его считают коммунистом, а он все готовится!