Эти были пошустрей, поудачливей, и умели держать нос по ветру. С чемоданчиками на колесиках, как сейчас принято, и без них, — отлетающие, встречающие, прилетевшие, провожающие, — все они были на неком общем для всех эмоциональном подъеме. Гвидонову не нравился этот эмоциональный подъем, — потому что здорово отличался от его собственного.
Поскольку он теперь VIP, а они так, — какая-то шушера.
И командировочные в кармане, и родной ствол, как знак особого доверия, и документы свои собственные, которые еще никто не отменял, и никакого хвоста на горизонте, — только работай, работай, работай… Все тебе для работы, все, — захочет, повяжет весь этот зал, всех положит лицом на пол, стройными рядами, и будет ходить между ними, разглядывая обтянутые тканью задницы, — и размышлять. Если это нужно для работы.
По одному его слову. Все, что ни посчитает нужным.
Все…
На огромном панно, застыли некогда завораживающие взгляд слова: Париж, Брюссель, Каир, Хельсинки, Дели… Даже Афины были здесь.
Куда же без Афин, без Афин никак нельзя. Какое хорошее мероприятие без Афин. Совершенно никакое.
Но в Афины, наверное, нельзя. Есть пределы и его нынешним возможностям… А вот в Кызыл или во Владивосток, — можно.
Даже очереди на регистрацию по два-три человека. Никакой толкучки.
Это плохо. Стояло бы человек по двадцать, — было бы получше. Подемократичней.
— Здравствуйте.
Гвидонов оглянулся, и увидел знакомую личность. Рыжеватую даму, в длинной коричневой юбке, в расстегнутой спортивной куртке, в бежевом свитере, и с традиционным колесным чемоданом.
— Привет, — сказал он, удивленно. — Не ожидал встретить вас здесь.
— А я — вас, — сказала Мэри.
Она улыбалась ему, и было видно: она на самом деле рада была так неожиданно встретить его здесь… Посреди дурацкого мира, где он — персона VIP, и должен, по примеру своего хозяина, наводить страх на окружающих, но не наводит, посреди этого дурацкого мира, где у него никого нет, — вдруг кто-то улыбнулся ему, не по службе, не из-за страха и чинопочитания, не из-за того, что хорошее его расположение чревато выгодой, — а просто так.
Хоть так.
— Я — отлетающий, — сказал Гвидонов. Улыбнувшись и ей.
— И я.
— В отпуск?
— Нет… Меня уволили.
У англичанки вдруг сделались большие глаза, улыбка пропала с ее лица, — и она уставилась на Гвидонова, как на какой-то музейный экспонат. Как на доисторический скелет мамонта. Как на рыцаря, гремящего железом, но пустого внутри.
— Вы? — спросила она чуть удивленно.
— Я, — ответил Гвидонов. — Что здесь такого?
— Вы же — предатель… — сказала Мэри чуть печально. — Вы нашли барышню, но не вернули ее домой… Она вам, наверное, теперь зарабатывает деньги.
— Нет, — сказал Гвидонов. — Но барышню я, на самом деле, нашел… Но она не захотела возвращаться домой. Слышать ничего о доме не хотела… Завела себе молодого человека, и еще одного мальчика — приятеля. Наглый он, конечно, был, до предела. Но — ей нравился.
— Что вы говорите, — чуть громче, чем до этого, сказала Мэри. — Вы застрелили четырех человек, которых Матвей Иванович послал за барышней?
— Она наняла меня охранником, — сказал Гвидонов. — А потом, они стали стрелять первыми… Как говорят дети: они сами первые начали.
— Я не знаю, что думать… В доме о вас все так плохо отзываются… Но я знаю барышню, она не захочет возвращаться домой. Я — знаю. И вы, — такой серьезный человек. Я не знаю, кто прав.
— Думайте, что хотите, — сказал Гвидонов. — Только вы правильно делаете, что возвращаетесь домой.
— Где я найду теперь такую работу, — горестно улыбнулась ему Мэри. — Я выучила русский язык… Зачем? Зачем он мне теперь нужен. У меня дома никто не говорит по-русски.
— У вас дома родители?
— Только мама… Папы давно нет. Но мама после этого вышла замуж, у нее есть ребенок от второго мужа, — уже взрослый мальчик. У меня дома комната, там никто не живет. Там много пыли, вечно грязные окна, и четыре подушки на кровати. Я ненавижу свою комнату. Когда я приезжала в отпуск, я не отдыхала, я ждала, когда мне можно будет вернуться обратно… Понимаете, там я — никто, меня никто не замечает. Я там — серая мышка. Здесь я — англичанка. Здесь одно это — уже много.
— И чем вы будете заниматься дома? — спросил Гвидонов, но как-то отрешенно, — он думал о том, что нужно будет сказать ей, что барышни нет в живых. Он скажет, и получится, — получится в любом случае, — что в этом есть его вина. Что бы он не сказал, вернее, как бы не преподнес ей эту новость, все равно окажется, он в этой истории испачкан по самое дальше некуда. А она так улыбнулась ему, когда узнала… Ему тысячу лет никто так не улыбался.