Я знал…
Это была волна. Приступ. Нашествие…
Еще минут двадцать назад я любовался природой, и переживал радость вновь обретенной свободы. А сейчас… Почему?..
Я — здоров. Как бык. Прочесал от базы до болотца, и даже не запыхался. Мне не нужно еды, я могу на спор согнуть кочергу или отжаться раз пятьдесят, не меньше.
Без малейших признаков усталости.
Все во мне работает, как часы, — если бы не сбежал от подводников, я бы смог проплыть без акваланга под водой метров двести, и стал бы там у них старшиной первой статьи. Или — второй… Всех бы заткнул за пояс. Всю их диверсионную братию…
Я — идеальный самец в половозрелом возрасте. Прекрасное животное, мышцы которого так и шастают под кожей. Так и шастают.
Но зачем? Для чего?..
Когда нет никакого смысла.
Ни в чем.
Я даже не могу умереть… Чтобы отвлечься.
Как раньше.
На черта мне нужна железная дорога. По которой раскатывают тепловозы, таща на привязи убогие зеленые вагончики…
Рядом оказался трухлявый обломок ствола. Я пнул его изо всей силы ногой. Сапог вошел в сгнившее дерево. Пень перестал существовать.
Вот такой я сильный.
Вот такой крутой богатырь.
Половозрелый самец…
Во мне что-то пропало, — что-то потерялось, что обязательно должно было быть. Что-то выпало из меня, пока я мчался от базы, что-то я обронил, — без чего невозможно жить дальше. Кто-то обокрал меня, — стащив мою суть… Если она была…
А вдруг ее не было? Какой-то там сути!..
Я пришел к конечной своей точке… Дальше муть и чернота, — раздирающая душу пустота!.. Больше ничего.
Ничего больше. Даже — спасительницы смерти!.. Только эти ужасные, невыносимые тиски!.. Больше ничего…
Свет начал меркнуть в глазах.
Животный торжествующий рык драл горло, желая вырваться, — огласить воплем окрестности…
Тогда я сорвался с места, — и побежал. Рванул куда-то, как тогда, в шахте, — в какой-то последний свой момент… Какого черта стоять… Когда можно немного размяться. На звериной трапе. Ухая по сырой земле сапогами. Размахивая в такт руками, — чтобы пропотеть по-настоящему. Тело, — должно работать… Чтобы до изнеможения, до наслаждения — от вида несущегося навстречу перепуганного леса…
Посторонитесь волки и ежи. Я иду, — ваш царь…
Я бежал все быстрей и быстрей. Разгонялся и ускорялся. Мчался, перепрыгивал через кочки, пару раз упал, поднимался и снова бежал. Все быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей.
Пока трудовой пот наконец-то не стал появляться на мне. А дыхание не превратилось в тяжелое и прерывистое.
Мне пришлось потрудиться, чтобы довести себя до такого состояния. Но я добился своего.
Я продолжал мчаться, — все тяжелее и тяжелее переставляя ноги, все больше и больше задыхаясь… Звериное тело мое просило пощады, — оно, несчастное, возжелало отдохнуть.
Захотело перевести дух, бедненькое. Какая жалость, — оно притомилось.
Хрен ему, — а не отдых… Не будет тебе отдыха, — никогда. Дерьмо. Пока ты не сдохнешь…
Но, вместе с изнеможением, внутреннее облегчение подкрадывалось ко мне. Тиски внутри разжимались… И появилась первая мысль: если не могу подохнуть, — так я тебя измордую, скотину… Потому что я, — ненавижу тебя!
Я. Ненавижу. Тебя.
Я желал усугубить это резко приятное чувство, — поэтому не останавливался… Бежал и бежал, бежал и бежал, — плохо понимая, что делаю и куда бегу. Только знал, — нужно бежать дальше. В этом — подлинный кайф. Самый настоящий.
И лишь когда увидел поросшую снизу травой, а вверху блестевшую рельсами железнодорожную насыпь, — только тогда упал.
Потому что силы наконец-то оставили меня…
3Я, наверное, долго пролежал у подножья насыпи, прижимая щекой к земле сухую веточку и чувствуя, как трава легко щекочет меня. Я был пуст, пуст настолько, что казалось, меня выжали до последней капли, и теперь я — пустая тара, наподобие гнутой жестянки из-под пива.
Потому что ничего не случалось в моей жизни — страшнее той тоски, которая в лесу накатила на меня. Ничего…
Сейчас ее не стало.
Я просто лежал на земле, до меня долетал приятный запах какого-то креозота, которым всегда пропитывают шпалы, чтобы их не сожрали муравьи.
Хотелось есть…
Я бы съел чего-нибудь сейчас. На завтрак в диверсионной столовой давали большой кусок белого хлеба, на котором высился желтоватый квадратик сливочного масла.
Он был только недавно извлечен из холодильника, потому что был твердым и плохо размазывался по хлебу. Нужно немного подождать, пока он не подтает, не приобретет мягкость, — это случается, как раз к тому времени, когда заканчиваешь с пшенной кашей, и пора переходить к чаю.