Вот тогда-то ручкой алюминиевой ложки развозишь масло по белому хлебу, так, чтобы вышел ровный чуть прозрачный желтоватый слой. И хорошо, если хлеб достанется с горбушкой, с пористой такой горбушкой, которую откусываешь вместе с маслом, жуешь, и запиваешь сладким чаем.
Черного хлеба можно было есть сколько угодно. От пуза. Можно захватить с собой из столовой несколько кусков, и жевать его на занятиях, когда, развесив по стенам плакаты с картинками, мичман объясняет устройство акваланга. Можно жевать по кусочку этот черный хлеб, но чтобы препод не замечал, — и слушать те примитивности, которые он вдалбливает в остриженные налысо головы рядового состава. Про вентиля и клапаны.
На обед всегда давали мясо… Или в супе, или в бигусе из квашеной капусты. Никто не любил эту коричневую и на вид несъедобную мешанину, — кроме меня. Я этим бигусом могу питаться до бесконечности.
Особенно сейчас.
Я даже почувствовал непревзойденный аромат этого варева из прошлогодней кислой капусты, — он с легкостью перебил запах накатанного железного пути.
Во рту у меня выступили слюни.
Где-то вдалеке затарахтело. Старым автомобильным мотором, с которого сняли глушитель.
Звук этот возник ниоткуда, и постепенно начал усиливаться.
Я приподнялся и огляделся по сторонам.
В десятке метрах от меня развесистые кусты подходили прямо к железнодорожному полотну. Лучшего места, чтобы спрятаться, придумать было невозможно.
Туда я и перебрался…
Между тем звук мотора становился отчетливей, — пока, наконец, из-за поворота, на освещенный летним утренним солнцем путь, не выскочила мотодрезина, оформленная в виде кузова от грузовика, с небольшой кабинкой для моториста впереди.
Кузов оказался полон народу, и я догадался, — это не военное подразделение прочесывает местность, ко мне приближается что-то сугубо гражданское.
Можно сказать, везение мое продолжалось. Насчет возвращения штатского.
Хотя, нужно было присмотреться.
Несмотря не старания мотора, дрезина катила медленно, делая в час, может быть, километров тридцать, или даже двадцать пять, не больше. Так что оставалось время, чтобы пораскинуть мозгами, — стоит ли сдаваться в плен, на милость ее обитателей.
Впрочем, до последнего момента, даже когда дрезина поравнялась со мной, я никак не мог решить, выходить ей навстречу или подождать следующей.
Поскольку то, что я увидел, произвело несколько странное впечатление.
Народу в кузове я насчитал — шестнадцать человек. Вместе с мотористом, бородатое лицо которого все время маячило в кабинке.
Восемь человек были дети.
Трое — женщины.
Остальные четверо, — мужчины.
И у каждого из них было по ружью. Три двустволки и мелкокалиберная винтовка.
Кого-то они боялись. Но не особенно, — иначе с ними не было бы детей с рюкзаками и школьными ранцами. Но лето — какая школа.
Все равно, — кого-то они опасались.
Разбежавшихся с базы подводников?.. Возможно, конечно. Тогда, значит, весь призыв хлынул в рассыпную при первых взрывах снарядов налетевшего на военно-морскую базу супостата. И выдвигается сейчас мелкими группами к железнодорожной ветке.
Но я же видел перепуганные лица будущих морячков. Никакого желания пускаться во все тяжкие на них прочитать было нельзя, — только растерянность и страх. И единственное желание, — нырнуть куда-нибудь поглубже от нагрянувшего с неба противника.
Но если все-таки диверсанты дали деру, — тогда к гражданским добавили хотя бы парочку служивых с автоматами. На всякий случай.
Следующей дрезины можно ждать долго. Вдобавок, голод раздирал внутренности. Ждать и мучаться от голода, — не самые приятные занятия на свете.
Да и везло мне сегодня.
Так что, как только дрезина прогрохотала мимо своими железками, я вышел из кустов и встал истуканом на рельсах. Повернувшись в их сторону. Если захотят, — заметят…
Заметили.
Мотор затарахтел по-другому, раздался скрежет несмазанных тормозов, и все четыре ствола повернулись в мою сторону.
Двигатель чихнул пару раз и заглох окончательно.
Воцарилась тишина.
Я, на всякий случай, поднял вверх руки.
Неприятно смотреть в черные отверстия ружей, направленных на тебя.
В щелях досок, из которых было сколочено кузово, я видел любопытные детские глаза. Вот ведь подвалило некоторым счастье. До вечера будут делиться впечатлениями.
Между тем, непонятное молчание продолжалось. Только новые, чуть осмелевшие головы появились над бортом, и все так же молча рассматривали меня.