К воскресенью Андреа уже чувствовала себя увереннее; проведя утреннюю службу в собственной церкви, она пообедала на скорую руку и повела машину в Ред Блаф — поселок примерно в восьмидесяти милях от Альбукерке. Сидя за рулем, она повторяла про себя слова проповеди; хорошо бы, чтобы они дошли до осужденных и слегка их подбодрили.
Вокруг одноэтажного здания тюрьмы не было ни стены, ни забора, вид у нее был абсолютно мирный. У входа в зал для посетителей часовой проверил удостоверение пастора и проводил ее в небольшую часовню, устроенную так, что она годилась для любой христианской религии.
Войдя в часовню, Андреа услышала голоса, поющие псалмы; отец Пол говорил ей, что заключенные образовали свой хор, и тут она увидела с десяток мужчин, одетых в одинаковую форму цвета хаки, — они репетировали, стоя полукругом у пианино.
При виде женщины кое-кто из заключенных уставился на нее, не скрывая любопытства, но часовой сразу провел ее в небольшой закуток, вернее, отгороженный угол часовни, где она могла бы переодеться. Часовой объяснил, что это помещение с одним столом и двумя стульями используется также как исповедальня.
Часовой ушел, плотно прикрыв за собой дверь. Андреа раскрыла свой чемоданчик и надела белое церковное облачение, потом, захватив все нужное для службы, вышла в часовню. На часах было почти два, времени оставалось немного. Поставив у выхода складной стул (теперь у двери стоял другой часовой), она положила пачку листовок — это были ксерокопии ее проповеди и другие тексты, которые заключенные могли бы, уходя, взять с собой. У алтаря, рядом с кафедрой, она разложила на прямоугольном столике все необходимое для богослужения. Потом подошла к хору, представилась и попросила пианиста о том, чтобы хор начал и кончил службу пением гимнов.
Заключенные разглядывали ее с интересом: кроме посетительниц в дни свиданий, женщин здесь не видели, не говоря уж о священнослужительницах.
Ровно в два часа дня примерно два десятка мужчин разного возраста вошли строем в часовню и заняли места на стульях. Лукаса Гастингса среди них не было — она непременно заметила бы его.
Вздохнув с облегчением, Андреа кивнула хору, и заключенные запели. Дальше служба пошла своим чередом, и у пастора отлегло от сердца. После молитвы и причастия Андреа заметила, что часовой у двери впустил нескольких опоздавших; усевшись в самом последнем раду, они стали ее слушать.
И, только дойдя до середины проповеди — она как раз говорила о том, что и здесь, в тюрьме, можно совершать небольшие добрые дела, — она увидела ЕГО. Только у него было это запоминающееся лицо, эти блестящие темные волосы.
Секунду голос ее дрожал и она пыталась овладеть собой. Не спуская глаз с первого ряда, чтобы не видеть последнего, она наконец закончила проповедь.
— Можно расширить круг этих добрых деяний, можно добровольно помогать тому, кому в жизни повезло меньше вашего, — говорила Андреа. — Во всем мире столько страждущих, что каждому из вас найдется дело, причем в той роли, которую вы сами для себя изберете. Кстати, я привезла для вас тексты, из которых вы узнаете, какую пользу можно приносить людям вокруг вас. Вы можете разобрать их, уходя отсюда.
Потом она благословила собравшихся, хор пропел заключительный гимн, и мужчины шеренгой по одному покинули часовню. Гастингс тоже ушел, видимо, он не заметил ничего подозрительного — у девушки гора упала с плеч. Несколько заключенных подошли к ней, чтобы поблагодарить за слово, обращенное к ним, и пожать руку. Парень лет двадцати с заплаканными глазами задержался дольше остальных и, когда часовня опустела, спросил, не может ли он поговорить с пастором наедине. Он уже получил разрешение у часового.
Не успел парень войти в исповедальню, как заплакал навзрыд. Он просил, чтобы Андреа связалась с его матерью, передала, что он старается исправиться и умоляет его простить. Видимо, его письма к матери возвращались нераспечатанными.
Сердце Анди преисполнилось жалости к парню. Она записала адрес его матери и пообещала, что напишет ей и передаст все, о чем он говорил. Он долго с жаром благодарил ее, потом ушел. Андреа стала переодеваться, спеша вернуться в Альбукерке. День был долгий и утомительный, нервное напряжение, державшее ее с той секунды, когда она увидела Гастингса, теперь обернулось страшной усталостью.