— Каждый должен делать свое дело, — ответил очкарик. — Я не учу вас воевать.
А чтобы варить кашу, не надо сидеть в котле. Я не буду печатать эти стихи… Хотя подождите… — Очкарик прочитал. — «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ.» Вот это хорошо!
— Парень, — вдруг мирно сказал Бахтуров, — наверное, ты прав. Какой я поэт. Может, это и плохие стихи. Просто душа горит. Бойцам нужна песня, а другой у нас нет. Так что печатай вместе, со своей статьей. Это тебе говорит комиссар.
Ночь вошла в полную силу, и на небе выступили звезды.
Добров и Варя поднимались от реки.
— Отца расстреливали на школьном дворе, а он просил их: убейте меня так, чтобы дочь не видела моей смерти. Но казаки не послушали его. Он умирал к думал обо мне… — Варя смолкла.
— А моего, — сказал Добров, — мужики сожгли, вместе с нашей усадьбой. Это и есть революционная диалектика. — Он вздохнул.
Где-то взвизгнули кони, кого-то строго окрикнул казак.
Над рекой собирался туман.
Сталин и Буденный шли по темной улице.
— Сколько вы прослужили в царской армии? — спросил Сталин.
— Пятнадцать лет, с девятьсот третьего года. Все фронты прошел: Японский, Турецкий, Германский.
— А награды?
— Георгиевский бант. Четыре креста и четыре медали.
— Полный Георгиевский кавалер! — улыбнулся Сталин. — Что ж, вы родину защищали. А потом за один год прошли путь от командира отряда до командарма. Такое возможно только в революцию.
Бойцы сидели у костров. Шли тихие разговоры.
— Матвей, глянь-ка, — тихо сказал боец, — твоя-то с офицером спуталась…
Стороной от них прошли Добров и Варя.
— Пускай, — сказал Матвей, — теперь ее черед выбирать. Ее уже один раз выбрали…
— Ты про Махно?
— Да-а. Устроил он ей свадьбу, а она с ножом на него. Так он велел се живьем закопать. Тут аккурат мы поспели, выручили, только вот косу они ей срубили…
— Во-во!.. Ты же ее спас, а она…
— Что — она? Она барышня образованная. Вот кисет вышила и книжку подарила, «Гарибальди» называется. А на что она мне, книжка, — вздохнул Матвей. — Я ведь вовсе неграмотный… Я за Советску власть только шашкой расписываюсь.
— Неграмотный! — передразнил его боец. — Для этих дел грамота ни к чему. Скажи уж, что Полинки опасаешься. Она тебе чуб повыдирает.
— Повыдирает, — согласился Матвей. — Дежурит она нынче, а то б сидел я тут с вами…
В городе и ночью продолжалось движение. Подтягивались отставшие части.
— Ох, и силища же! — сказал боец. — Кони, говорят, в масть и у каждого бинокль.
— Брешут, — жестко сказал Матвей. — Мне, к примеру, бинокль пи к чему. Я этих белых гадов и без бинокля за сто верст вижу.
Грищук, искавший своего сына, рассказывал собравшимся ездокам:
— Хромый он и двух ребер нету… Сынок. По всем фронтам ищу.
Подошел эскадронный. Грищук смолк и опасливо посмотрел на свою кобылу. Та стояла на привязи и жевала сено, коси глазом на тянувшегося к костру и людям жеребенка.
— Гнедой, — виновато сказал Грищук
— Безразлично, — строго сказал эскадронный. — Гнедой или вороной — все равно. Пристрелить. С жеребенком мы навродь цыганов будем.
А жеребенок подошел к нему и доверчиво ткнулся мордой в руки. И тогда эскадронный почти в голос закричал:
— А ежели командующий, что тогда? Придеть смотреть полк, а этот будет перед фронтом хвостом крутить… А? На нею Красную Армию стыд и позор. В разгар Гражданской войны и вдруг подобное распутство. Что, она с жеребенком в бой должна идти? — Он обернулся к бойцам. — Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.
Бойцы молчали.
Командарм вошел во двор лазарета. Внезапно совсем рядом, за густыми кустами акации, послышались голоса. Он невольно прислушался.
— Ну да, все вы так, мужики, говорите. На словах-то вы, как на гуслях, — недоверчиво говорил молодой и бойкий женский голос. — Вам бы только урвать и удрать. Знаем. Не в первый раз, ученые.
— Будьте без сомнения, Авдотья Семеновна, — с убеждением говорил сиплый голос, принадлежащий Суркову. — Пусть какой другой обманывает, а мое слово верное. Раз сказал, значит, точка. Ну, как? Значит, согласные?
Буденный усмехнулся, качнув головой, и толкнул дверь в дом.
Раненые спали и посапывали во сне. Женщина, шившая на машинке простыни, подняла голову.
— Здравствуй, Надюша, — сказал командарм. — Чем лечишь, товарищ начальник лазарета?
— Иодом, — ответила та, отбросив упавшие волосы. — Сема, ты мне муж или не муж?