А может, он узнал уже. Только что! Она ему сказала! И сейчас он примчится сюда, ворвется в корпус, кинется к моей постели.
Как же я встречу его лежа?
Я перевел взгляд на длинный ряд слабо светящихся окон и вспомнил его улыбку и слова, которые он сказал мне, прося ключ: «Будь другом!»
Знал бы он, какой я ему друг!
Я целовал его жену, у меня с ней было все, совершенно все, – вот что я сделал! А он даже не подозревает об этом. Не подозревает, что я ее... любовник!
Вдруг жаркая радость стеснила мое дыхание. Будто под гортанью у меня шумно забилась птица, высвобождаясь из силков.
Я приподнял голову над подушкой.
Ночь полнилась тревогой, но одновременно и ярким таинственным счастьем. Счастье и страх были слиты в ней в одно чувство. Их нельзя было разъять, потому что одно не могло существовать без другого.
«Почему она должна вдруг признаться ему в своей неверности?» – подумал я, ощущая прикосновение чего-то большого, страшного и долгожданного.
В длинной ночной рубашке мать сидела на краю кровати среди скомканных простыней, в слабом свете торшера, накрытого сверху для большей темноты ее серенькой юбкой. Волосы ее были растрепаны. Она закрывала лицо ладонями и, вздрагивая, рыдала. А напротив нее в трусах и с голой волосатой грудью сидел на стуле отец, бледный, страшный, смотрел на нее и не успокаивал ее. Я увидел их в щель ширмы, загораживавшей мою детскую кровать, – случайно пробудился среди ночи. И меня поразило то, что он ее не успокаивал.
Вера была в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Она тоже плакала.
И мне до отчаяния, до сладостного крика «Люблю!» захотелось погладить ее волосы и прижать ее к себе, всю ее ко всему себе.
Шорох пробежал по крыше барака.
– Дождь! – прошептал я тишайше, чтобы не спугнуть его. И поплыл над темной густой рекой, которая была не в земляном русле, а текла прямо в пространстве воздуха. Она стала опускаться подо мною, а навстречу мне вставала тьма. И тьма сияла множеством звезд. Прекрасная женщина возникла из этой тьмы. Завороженно смотрел я на узкий острый треугольник внизу ее живота. Небо было черно – и треугольник черен. Небо сверкало огнем – и треугольник сверкал. А весь чудесный образ ее – волосы, распущенные до коленей, глаза, полные любви, руки, ладонями протянутые ко мне, живот, сильные ноги, ступни – был прозрачен на черноте неба. Будучи живым, он пропускал сквозь себя и тьму, и свет и занимал почти все небесное пространство. И я сразу понял, что она никогда не знала никакой одежды и что у нее не было и не может быть имени.
– Ты моя мама? – спросил я.
– Нет, – ответила она.
– Ты – Вера?
– Нет, – ответила она.
– Кто же ты?
– Я та, которая рождает. Познавший меня познает сладость, но и страдание.
– Почему страдание? – спросил я.
– Потому что земля не вечна под ногами человека.
– Я хочу коснуться тебя, – прошептал я, делая к ней невесомый шаг. – Коснуться пальцами... Легко...
– Ты уже коснулся, – ответила она.
И, холодея, я услышал за стеной тяжелые шаги.
Я скинул одеяло и соскочил с кровати на пол.
Сомнений не могло быть: Кулак шел убивать меня.
Я смотрел на входную дверь и ждал, когда она распахнется.
Глаза мои блестели, я видел их со стороны.
Потом они стали тускнеть, гаснуть, и я подумал, что умираю, и это совсем не больно и даже приятно. И зря я с детства боялся умереть и спрашивал мать, отца, тетку: «А я не умру, как все?»
Яркий свет болезненно проник в центр моего мозга.
Зажмурясь, я разомкнул напряженные веки.
Внутренность барака заливали солнечные лучи. Вера уже приходила будить нас – многих не было в корпусе, а оставшиеся, сидя на кроватях, одевались.
Меня неудержимо тянуло к Кулаку.
Я сделал крюк, чтобы пройти рядом с гаражом. «Москвич» по-прежнему возвышался на деревянных чурбаках. Но двор был пуст, и ворота гаража заперты на висячий замок.
Солнце с утра палило нещадно. Воздух не двигался, висел густо, тяжело, наполненный жаром, – ни единого дуновения ветра, ни одного порыва свежести не ощущалось в нем.
Чувство растерянности угнетало меня: помнит ли Вера о нашем свидании?
В полдень меня вдруг, как приступ, охватила сильная тревога.
Я не мог находиться на одном месте, но и не знал куда мне идти и что сделать, чтобы эта тревога оставила меня.
Я опять прошел возле гаража.
И то, что я никак не мог увидеть Кулака, мучило меня еще сильнее, чем молчание Веры. Мне хотелось знать, где он и что он делает.
Я бродил по лагерю, стараясь быть ближе то к нему, то к ней.
Перед самым обедом я рискнул подойти к Вере и с минуту стоял возле нее, ощущая ужасную неловкость. Но я напрасно стоял. Она не повернула ко мне головы.
В полном отчаянии я удалился в лес.
Я сел на корточки возле муравьиной кучи. Куча была высокая, неправильной формы, с вмятиной – кто-то пнул ее сапогом – и вся шевелилась муравьями и мерцала сосновыми иголками. Муравьи нескончаемым потоком ползли от нее и к ней по прямой дороге, которую проложили среди мха. И глядя на них, я немного успокоился. Мне стало не так одиноко. Потом я наблюдал, как они целой компанией напали на маленькую зеленую гусеницу с двумя рядами лапок под желтоватым брюшком. Она то свивалась в крохотный кружок, то распрямлялась. Но их было много, и они одолели ее. И когда они одолели ее, мне стало ее жалко и я отнял ее у них. Но слишком поздно – она уже умерла. Я бросил ее им на муравейник, испытывая чувство вины перед нею за то, что не спас ее жизнь.
В лесу было душно. Кора на деревьях стала горячей и мох на земле теплым.
Я вернулся к гаражу.
Одна створка ворот была отворена.
Сердце мое учащенно забилось.
Как влекло меня к этому человеку! Я и сам не мог понять, что именно так сильно влечет меня к нему. Конечно то, что он был ее муж, часть ее судьбы, о которой мне так хотелось узнать. Еще он был боксер и был очень сильный. Но главное, он был уже не просто ее муж и очень сильный человек, а обманутый муж и обесчещенный сильный человек. И обманул и обесчестил его я.
В гараже глухо стукнула автомобильная дверца, когда ее захлопывают, – в старых армейских брюках, голый по пояс, Кулак вышел в пространство ворот. Он остановился с опущенным взглядом, не замечая меня – вытирал измазанные машинным маслом пальцы красной тряпкой. У него была сутулая, мощная и некрасивая фигура.
Наконец он поднял голову.
– Ну и пекло! – сказал он.
Я молчал, не зная, что ему ответить и вообще как смотреть ему в глаза.
Более всего мне хотелось в этот момент все ему рассказать, во всем ему признаться.
– Помогать пришел, пионер? – спросил он.
– Я не пионер, – ответил я.
– Здесь – все пионеры! – махнул он рукой, открыл вторую створку ворот и опять исчез в гараже.
Я услышал звук заводимого мотора.
Медленно он вывел на двор грузовик, закрыл ворота на замок и ушел в сторону общежития, ничего больше не сказав. Я думал, он скажет хоть что-нибудь, но он ничего не сказал.
После обеда небо пожелтело, превратилось в жирное марево с расплывчатым кругом солнца, а к вечеру по нему побежали темные облака.
Я поплелся в корпус.
Старшие собирались на танцы, надевали красивые рубашки, чистили туфли, делали ровные проборы в волосах, и единственное зеркало переходило из рук в руки.
Подойдя к своей кровати, я увидел возле подушки свернутую трубочкой записку.
«От нее!» – сильный испуг охватил меня.
Поскорее я развернул записку.
«Пригласи меня сегодня на танец, когда поставят пластинку «Маленький цветок», – было выведено аккуратным наклонным почерком. – А если пригласишь, я потом приглашу тебя на дамское танго. Угадай, кто написал!»
Я угадал сразу. Записка была от Лиды.
Все тревожнее становилось в воздухе. На краю неба над лесом чернота туч уже бледно освещалась зарницами. Где-то далеко начало погромыхивать. Но на западе небо было сплошь чистое и яркое от солнечного света. И лагерь, окруженный черно-фиолетовыми тучами, пронизывали густые горизонтальные лучи. Это было очень торжественно и одновременно зловеще – черно-фиолетовые тучи и огненные лучи вечернего солнца.