— Вы рекламой подрабатываете, Иван Пантелеич? — догадался Лука.
— Нет, хотел застать тебя с Машкой, блудной женой моей, — ответил заяц Сыромятин.
— Она блудит с Теремковым, — покачал головой Лука. — Все жёны блудят с Теремковым.
— И твоя? — недоверчиво спросил заяц.
— И моя, — кивнул Лука.
Заяц Иван Пантелеич заплакал. Лука сходил на кухню и принёс бутылку водки и вязанку моркови. Они выпили водку в углу, и уже закусывали морковью, когда вернулась жена Луки. Она была весела после блуда с Теремковым, немного помята и восторженно глупа. Заяц Сыромятин едва успел натянуть обратно свои уши, а Лука — надеть изжёванные тапочки. Это спасло их от вероятного скандала.
Когда в окно постучалась ночь, и все блудные жёны крепко уснули, Лука и заяц вооружились топором и отправились расчленять Теремкова. Лука по образованию был патологоанатомом, поэтому запутаться в частях тела они не боялись.
Теремков открыл им в одних трусах. Вторые трусы валялись на полу посреди однокомнаты. Это были не трусы Теремкова, что заяц Сыромятин установил однозначно по вензелю «А», вышитому на исподнем, а Теремкова звали — Петюником. Его все звали Петюником — и сослуживцы, и начальство и блудные жёны.
Пьяный заяц, вооружённый топором, немедленно бросился расчленять Теремкова, но Лука остановил его, пояснив, что для расчленения необходим труп, а Петюник пока ещё трупом не является. Теремков попросил не расчленять его в присутствии жены.
— Ты разве женат, Петюник? — спросил Лука.
— Нет, — удивился тот.
Из ванной вышла жена бухгалтера Воробьёва Александра. Попросив ничего не рассказывать мужу, она быстро надела вторые трусы и скрылась в ночи.
Оставшись втроём, палачи и жертва выпили ещё бутылку водки «Журавли». После этого долго спорили о том, как правильно следует расчленять. Когда в окно вломилось утро, они уснули и не пошли на работу, потому что было воскресенье.
Проснувшись утром, оглушённый курлыканием журавлей в голове, Лука поплёлся на кухню за рассолом. В кухне он обнаружил холодильник и чью-то жену, в которой не сразу опознал свою. И не опознал бы, если бы из-под коротенького халата у неё не выглядывали трусы с вышитым на них вензелем «А». Только тут он вспомнил, что жену зовут Маша.
— А где Петюник? — спросил обескураженный воспоминанием Лука.
— Допился, — мрачно ответила жена. — В последний раз говорю тебе, Воробьёв, брошу я тебя. Так и знай, Сашенька: брошу и уйду.
— Куда? — вопросил он, пытаясь вспомнить свою фамилию.
В углу, на столе, жужжа моторчиком, яростно застучал в барабан психоделически окрашенный в розовое заяц.
Kill Jill
Зайка, зайка, ты не видел Джилл?
Монте-Вильяно, 2007
Я в последний раз щекочу пальцами костяную рукоять ножа — ласково, дразня, вызывающе.
Нож совершенно спокоен. Холодно спокоен. Не то что я. У меня по спине противной щекоткой стекает струйка пота. До самой поясницы — под пояс джинсов, туда, где противней всего.
Нужно заканчивать с этим. В конце концов, я так долго шёл к этой минуте, столько раз я готов был отказаться от задуманного, так много раз всё срывалось из-за глупой случайности или моего вечного страха, который хватал меня за руки в последний момент, подкатывал к горлу тошнотой, едва стоило представить лезвие ножа, мягко и скользко входящее в печень Джилл, её кровь, которая сначала неуверенно, а потом безудержно проступает через рубаху и течёт по моим пальцам, тусклый выкрик, который издаст женщина, шорох, с которым её теряющее жизнь тело повалится на землю, глухой удар головы о щебенку…
Да, нужно заканчивать. А не то, всё опять сорвется, теперь — из-за моей не вовремя и не в меру разыгравшейся фантазии.
Она карабкается по тропе вверх. Из-под её кроссовок осыпаются вниз, мне навстречу, камешки и пыль. Вот она споткнулась, ойкнула, взмахнула руками…
Пора!
Я догоняю её, на ходу отерев о штаны вспотевшую ладонь, вынимаю из кармана нож, обхватываю рукоять покрепче, ощущая томительную слабость в ногах и подкатывающую к горлу тошноту. Скорей, а не то я опять не сумею!
Левой рукой обнимаю Джилл сзади, покрепче, прижимаю ее спину к своей груди. Она поворачивает голову, на губах её недоуменная то ли улыбка, то ли усмешка. Правой рукой, не целясь, ударяю туда, где должна быть, по моим расчетам, печень…
Горло перехватывает тошнотворный спазм, рот наполняется блевотиной прежде, чем я успеваю прийти в себя.
— Что с тобой? — спрашивает она тревожно, обернувшись. — Что случилось, Пит?
Не отвечая, наклоняюсь в сторону, к чахлому кусту жимолости, прикорнувшему у тропы, скрученный в три погибели болью сжавшегося в точку желудка.
Даллас, 2000
Я просыпаюсь от солнечного луча, щекочущего веки. Приоткрываю глаза и вижу обнажённую Джилл, стоящую спиной ко мне, на фоне окна, задёрнутого только лёгкой прозрачной органзой. Она укладывает волосы. На мгновение отвлекается, чтобы потянуться — всем своим прекрасным телом, упруго и сладко. Я вижу как поджимается её попка, как прогибается позвоночник, как, белея, упираются в паркет пальцы, когда она встаёт на цыпочки. А мои ноздри всё ещё явственно ощущают аромат её тела и волос, которым я упивался до половины ночи.
Я любуюсь ею, подавляя в себе желание вскочить, схватить её в охапку, перенести на кровать, впиться поцелуями в тело. Я люблю её. Я люблю её нежно и дико, осторожно и жадно, трепетно и безжалостно. Я знаю, что она вся принадлежит мне, всегда, в любое время. И это знание наполняет душу особым чувством уверенности, гордости и несказанной нежности.
Почувствовав мой взгляд, она оборачивается, улыбается.
Счастлив ли я?..
Я счастлив.
Вот ради этой утренней минуты, ради этой внезапной и такой беззащитной улыбки любимой женщины и стоит жить.
Мне не приходится вскакивать и переносить её на кровать. Она сама подходит, грациозная и сияющая в своей здоровой молодости и наготе, наклоняется надо мной, целует — влажно и нежно, томительно, свежо, провоцируя…
Монте-Вильяно, 2007
— Эй, — произносит она, склоняясь надо мной, кладя руку на плечо. — Ты в порядке?
Может быть, сейчас? Очень удобный случай. Схватить её левой рукой за шею, притянуть к себе… Но печень у неё справа, а я не смогу ударить в печень спереди, правой рукой, если вплотную притяну жену к себе.
— Пит?
— В порядке, — бормочу я, выпрямляясь.
Правая рука скользит в карман, за носовым платком.
Но платок я переложил в левый, потому что правый предоставлен на сегодня ножу.
Наткнувшись на ставшую уже прохладной кость рукояти, пальцы сразу начинают мелко дрожать от возбуждения…
Только не думать, не думать!..
Заставить себя не думать.
Действовать на инстинктах — инстинкты все сделают за меня…
Я выхватываю нож, отвожу руку чуть назад — небольшой замах…
Но печень… Печень справа, а я не могу ударить туда из положения, в котором нахожусь по отношению к Джилл.
Она не сразу понимает, что я там такое достал, чуть прищуривается, пытаясь разглядеть…
Наконец, разглядела.
— Зачем тебе нож? — спрашивает она, приподняв брови.
Не отвечая, делаю шаг к ней и влево. Понимаю, что ударить в нужное место всё равно не получится. Остаётся схватить её за правую руку и потянуть на себя и вправо, поворачивая нужным боком. Одновременно ещё полшага влево, руку с ножом отвожу за бедро.
Она не сопротивляется — не понимает. Её брови поднимаются ещё выше, она удивленно и чуть раздраженно смотрит на меня, как на чокнутого.
Ненавижу этот взгляд, эти брови!
Рука выскальзывает из-за бедра, по дуге снизу-вверх и справа-налево бьет её ножом в бок.