— Это что же такое, почему тебя так? — спросил отец, тронув его за плечо. — Чего молчишь?
Не подняв глаз, Паня пробормотал:
— Чудаки всякие дразнятся…
— Самозванцем-то, самозванцем почему тебя прозвали, ну?
С невероятным трудом Паня выговорил:
— Потому что ты самый знаменитый горняк, а я учусь по-среднему… И заношусь будто…
— Будто? — повторил последнее слово Григорий Васильевич. — Видать, не будто, а и впрямь, если такое про тебя распускают… Эх, ты!.. Говорил мне Николай Павлович, что ты словно постарше, поумнее становишься, да все это на самом деле «будто», и ничего больше.
Только теперь Паня решился взглянуть на отца. Печальным, даже постаревшим показалось ему лицо батьки.
— Батя, я же сейчас меньше заношусь, а они всё пристают и пристают! — с отчаянием воскликнул он. — А другие разве не заносятся? Получил горновой Самохин орден, так Колька и Толька на руках друг за другом по всему классу целый день ходили. Им можно, а мне почему-то нельзя, да?
— Ты что простачком прикидываешься? — начал сердиться отец. — Правильно они радуются, что их отец орден получил. Да ведь Самохины тебе, небось, не сказали: «Куда твоему батьке до нашего!» А ты каждому глаза канешь: «Мой батька такой, мой батька сякой, моего батьку никто не перекроет!» Разница все-таки!
Как наяву представилась Пане вчерашняя стычка с Федей Полукрюковым.
— А если ты такой и есть, самый непобедимый стахановец, я же правду говорю! — попробовал он защищаться.
— Пустая это правда, глупая! — прикрикнул отец, — Вбил себе в голову, что твой батька какой-то особенный, не понимаешь, что на каждого мастера очень свободно может еще лучший мастер найтись.
«Не найдется лучшего мастера, не страшно!» — мысленно ответил Паня.
Отец закурил, встал, медленно пошел к боковым воротам сада; Паня побрел вслед за ним.
Лишь у самых ворот Григорий Васильевич задержался.
— Ну, вот что… — сказал он, все еще сердясь. — Правильно угостили тебя ребята полешком по орешку. Понятно, почему ты пятерок захотел: гордость свою оправдать собрался — мол, ты такой же, как твой батька… Радости мне от этого пока что мало. Однако учись, старайся. Может быть, работать приучишься, поумнеешь — значит, доброе зернышко останется. — Он с силой проговорил: — А если я еще хоть раз услышу, что ты своим батькой козыряешь, спуску не дам, слышишь? Не конфузь ты меня, очень прошу. Пускай не думают люди, что ты от меня всякой дряни набираешься. Просто стыд это, позор! Понимаешь или не понимаешь?
Паня наклонил голову.
— Так! — Григорий Васильевич взял его за плечо. — Учись, да не только о себе думай. Вадик тоже на ученье не очень резвый. Не отстанет он от тебя?
Паня усмехнулся:
— Не знаю… Он же совсем недисциплинированный, батя, и вообще… с котятами-щенятами возится да всякие глупые теории придумывает.
— Видишь, какой ты друг-товарищ! — поймал его Григорий Васильевич. — Как баловаться, так Вадик для тебя хорош, а как за доброе дело взяться, так уж он тебе не пара. Пионерское это рассуждение или как?
Паня покраснел и поправился:
— Ничего, батя, я Вадьку тоже подтяну.
— Ну, разве что!..
Они вышли на улицу.
К двухэтажному зданию горкома партии подъезжали машины и, высадив пассажиров, становились наискось к тротуару.
— Паню народу на бюро будет, — сказал Григорий Васильевич. — Наша железногорская руда всех касается.
Он скрылся в дверях горкома, а Паня почти бегом отправился домой.
Много неприятного сказал ему отец, но в то же время поддержал его решение стать отличником, и это, по мнению Пани, было самое важное. Правда, отец потребовал не только пятерок, но когда Паня твердил про себя: «Справлюсь, не осрамлюсь, увидят они!» — это прежде всего касалось учебных дел. И он испытывал такой прилив энергии, что хоть сейчас за парту садись.
Очутившись возле своего дома, Паня первым долгом осмотрел забор и убедился, что Варя сильно преувеличила. На досках красовались лишь две наспех сделанные надписи: «Панька-самозванец». Он занес домой портфель, вернулся на улицу с мокрой тряпкой, старательно смыл меловые буквы и обследовал забор, выходящий на пустырь. Здесь все обстояло благополучно.
Но он задержался.
По пустырю к дому шла Наташа и рядом с нею незнакомая женщина в синей вязаной кофточке и коричневом берете. За ними бежала Женя Полукрюкова со своим неизменным четырехцветным мячом в руках.
— Мамочка, здесь даже волейбольная площадка есть! — крикнула она. — Я тоже всегда-всегда буду играть в волейбол, и Федуня тоже!