В партизанском лагере ни свет ни заря уже царит суматоха. Идут последние приготовления к походу. Всё проверено, подогнано. Ездовые запрягают лошадей, ещё раз осматривают пароконные военные брички и простые крестьянские телеги. Коноводы седлают коней, пыхтя подтягивают подпруги, подгоняют стремена, накидывают уздечки.
Часть партизан ещё вчера убыла к деревушке Медведевке, где готовилась засада оккупантам. Ускакали конные разведчики, выполняя роль передового подвижного дозора. В обе стороны по пути следования основных сил отряда по заранее намеченным маршрутам выступили пешие боковые дозоры.
Скоро будет дана команда, и основные силы партизанского отряда выступят в поход…
Вдали слышится завывающий гул самолётов.
— Фашист! — говорит Пётр. — Ох, давали они нам прикурить в сорок первом!
— Было, — соглашается Тихон. — Было да сплыло! Отбоговались! Наши хвосты им накрутили — шёлковые стали! А то, бывало, подлетают тучей к нашим позициям, поют: «Везу, везу, везу…» — «Кому, кому, кому?» — без толку гавкают наши зенитки. «Вам! Вам! Вам!» — отвечают рвущиеся бомбы. Появляются наши ястребки и плачут на виражах: «Ой, что наделали! Ой, что наделали!»
— Не то время, — дождавшись, когда затих смех, сказал пожилой партизан. — А ты, Тишка, брось вспоминать о нашем лихе. Барабан с дыркой! Бах, трах, тарарах! А толку — чуть! Ты людям дух поднимай, оно полезней будет.
— А я что? — обиделся Тихон.
— А то, что нечего над собой смеяться!
— А почему?
— А потому!
— Дядя Вася, что ты на меня давишь?
— Не люблю вредной трепотни.
— А что здесь вредного?
— Всё! — ответил дядя Вася, снял лохматую шапку, почесал всей пятернёй лысый затылок и широко, равнодушно зевнул, показывая всем своим видом, что дальнейший разговор — только трата времени.
— Ну и здорово ты объяснил, как по нотам. Тебе, дядя Вася, по твоим способностям лекции в техникуме читать, а ты всё скромничаешь, возле лошадиных хвостов околачиваешься.
Дядя Вася не обиделся, добродушно засмеялся, сильно ударил Тихона по плечу:
— Чертяка ты, Тишка! Ладно, давай соври ещё чего-нибудь.
И Тихон продолжает:
— Врать больше не буду, а быль — пожалуйста. Работал в нашем цехе мастер. Был он уже почтенных лет и лысый, как блин. Волос на голове — от уха до уха, по задней образующей тонкой посадкой. По-хорошему сказать, всего на полторы драки осталось. Собрал он нас как-то после смены и начал ругать на чём свет стоит за низкую культуру производства — за беспорядок на рабочих местах. «Заглянул я, — говорит, — к Тихону Тарасову в верстак, а там, мать моя, так, этак и растак, микрометры, штангенциркули вместе со ржавыми драчёвыми напильниками и разбитыми молотками валяются. У меня волосы дыбом встали!» — И для большей убедительности похлопал себя по голой, как арбуз, голове. Задохнулись мы от смеха.
— Это ты к чему? — перебил дядя Вася.
— Для науки. Чтобы некоторые меньше по чужим подушкам промышляли, берегли бы шевелюру для мирного времени. Между прочим, должен сказать — о присутствующих не говорят.
Весело хохочут партизаны.
А самому Тихону не смешно: будто ниточка порвётся в груди — и сразу станет грустно и тоскливо. Он освобождён от похода по состоянию здоровья, но не только это беспокоит неугомонного Тихона. После неудачного покушения на коменданта и приключений в гестапо, едва не стоивших ему жизни, он стал серьёзнее. Часто ему хотелось побыть одному, он долго над чем-то задумывался, уходил в себя. Удивлялись друзья и знакомые, но никто не мог добиться от него правды. И только Пётр вчера был совсем рядом с истиной, когда, пытаясь расшевелить Тихона, не задумываясь сказанул:
— Что с тобой, влюбился ты, что ли?
Хорошо, что никто не видел, как густо покраснел Тихон, этот насмешник и ярый женоненавистник.
Как навязчивое видение, преследовал его образ хрупкой, бледной девушки. Она по-прежнему казалась ему неземной, нереальной и такой прекрасной, что у него сладко сжималось сердце, он забыл о всех своих болячках, горестях и невзгодах. Медленно заживали кровоподтёки, болела голова, не слушалась нижняя губа, — но все эти неприятности не могли отвлечь Тихона от сладких грёз. Долгими ночами он мысленно смотрел в её большие грустные глаза, нежно брал её тонкую руку и шептал что-то ласковое, сокровенное. Потом говорил бодро — хотел, чтобы она улыбнулась, но она была серьёзна, улыбку на её лице он представить не мог.