— Нет. Ты поедешь. — Уже нисколько не сомневаясь в его трусости, я рванул Валерия за борта кителя. — Поедешь. Слышишь? Там же люди!
Валерий не сопротивлялся. Был он в каком-то трансе, но его светлые глаза беспокойно бегали по сторонам.
Я тормошил его что было силы:
— Там раненый! Наконец, там твоя Машенька! Машенька!!
При упоминании этого имени Абызов выпрямился и оттолкнул мои руки.
— Что Машенька?.. Иди, садись за рычаги, докажи, на что ты способен. Что, слабо?
И он усмехнулся. Один только Абызов умел так усмехаться, насмешливо и презрительно.
— Вот из-за кого ты печешься, из-за Машеньки! По уши влюблен, по самую завязку.
— Не смей! — крикнул я и кинулся на Валерия, но он легко отшвырнул меня одной рукой.
— Ну так иди к ней, влюбленный губошлеп, спасай! Чего стоишь? — Абызов издевался надо мной, над моей беспомощностью. — Спасай, а мне своя жизнь дороже. Понял, слизняк?
Я похолодел. Только теперь до конца осознал я цену нашей дружбы.
— Да ты… Ты сам слизняк! И сволочь! — рвались из моего горла глухие, как стон, слова. — Ты струсил, испугался за свою лощеную шкуру. А ну, полезай в кабину! — я потянулся за автоматом.
На лице Валерия отразился не испуг, а издевательская насмешка.
— Ну-ну, давай! — подбадривал он. — Послушаю, что скажешь дальше.
Сомнения остались позади. Я снял с плеча автомат и взял его на изготовку.
— Не выполнишь мой приказ, приказ дежурного по лагерю, буду стрелять.
— Ха! Испугал. Рыдаю и падаю! — притворно ежась от воображаемого страха, проговорил Валерий. — Ой, не могу! Ой, мамочки! Автомат-то не заряжен. Кого вздумал пугать?! — закричал он, кривляясь и дергаясь всем телом.
— У тебя плохая память, — сказал я, оттянув на себя затвор автомата, и полез рукой в задний карман брюк. — Ты забыл про патрон… Тот самый, который советовал в госпитале выбросить в окно.
Я покрутил перед его лицом зажатой в руке автоматной гильзой, показывая только шляпку, и то мельком, потом сунул ее в патронник автомата. Кляцнул затвор.
— Ты что… не выбросил его? — Кровь медленно отлила от лица Абызова. Он облизнул губы. Снова туда-сюда забегали его глаза. — Ты… ты что задумал?
— Заставить тебя выполнить приказ, иначе…
Наступила тишина. Вороненый ствол автомата с фигурной мушкой на конце неторопливо поплыл в воздухе, нащупал грудь Абызова и замер.
— Убери. Выстрелить может… Случайно…
— Полезай в кабину!
— Ты что, в друга стрелять будешь? В друга? — Глаза его расширились от страха и неподвижно застыли на черном зрачке дула. — Убери! Ты что делаешь? Шизнутый, да?
— Марш в кабину, — скомандовал я, поводя оружием в сторону тягача. — Живо!
Валерий снова облизнул губы. Видимо, у него пересохло во рту.
— На, стреляй! Стреляй, гад! — тонким срывающимся голосом закричал он и стал рвать на груди майку. — Стреляй в друга!
— Без психа, — сказал я и снова стволом автомата показал на дверь кабины. — Поедем на этот раз вместе, чтобы не удрал.
— Авантюрист! Дурдом по тебе плачет! — взвизгнул Валерий, кидаясь в кабину. — Я это еще тогда понял, когда ты сжег тренажер. Ты не понимаешь, что творишь. Мы не пробьемся! Погибнем оба! За зря! Никто даже не узнает! Бессмысленная гибель!!
Вот он чего боялся — никто не узнает! Но разве только этого?
— Вперед! — Не отводя автомата, я занял место пассажира и махнул рукой: мол, трогай!
Дым застлал видимость, и метров триста — четыреста мы шли с зажженными фарами по просеке, проложенной Валерием ранее. Потом дым рассеялся и стало светло, как в яркий солнечный день, — впереди горели деревья. Валерий лихорадочно рванул на себя рычаги. Машина дернулась и встала, раскачиваясь всем корпусом. Жар чувствовался даже через стекло кабины.
— Вперед!! — заорал я не своим голосом и ткнул Валерия в бок стволом автомата.
Из его горла вырвался хрип, и, круша горящие деревья, оставляя за собой космы искр, мы ринулись сквозь огонь.
Воздух был раскален, как в печи. Едкий жар чувствовался и в кабине. Дым разъедал глаза, саднило в горле, вызывая хриплый, лающий кашель. Сердце мое замирало и проваливалось куда-то. Каждую секунду я ждал взрыва баков горючего, воспламенения тягача, гибели. Ну, ладно, я пошел на этот шаг сознательно, но правомочен ли я распоряжаться жизнью товарища? Не слишком ли много беру на себя, принуждая его идти на гибель? Но впереди ждут спасения люди. Разве мог я поступить иначе?
Метров через сто — сто пятьдесят мы выскочили из полосы огня.