— Бабушка вышла! — закричал девятилетний босоногий Петрук. — Поет что-то.
— Ага, вспомнили — человек остался тут. — Бабушка перестала качать ребенка. — Ильку-то бросили? Эх, вы-ы!..
Ребята принялись оправдываться, перебивая друг друга.
— Ладно, сейчас мы его развеселим. — И, хитро моргнув глазами, бабушка начала:
Засмеялись дети звонко, словно зазвенели-заплескались весенние ручейки о льдистый бережок.
Голосистая Лиза, четырехлетняя дочка дядюшки Пранэ и тетки Малань, удивленно крикнула:
— Эй-эй?! Бараны да овцы зашли! Чужие!! Травку у нас помнут…
— Где? — встрепенулась бабушка Анн.
— Во-он! Возле начатой избы.
Петрук и девчонки с криком бросились к овцам, хотя сами топтали почем зря зеленую травку…
— Много овечек-то? Я плохо вижу, — бабушка Анн посмотрела из-под ладони…
— Пять овечек, — сказал Илька. — Две черных… Нестриженые они, косматые.
— Ну, это Кузь-Матрены овцы, — безошибочно заключила бабушка. — Наши-то на поскотине с коровами, зелень-травки небось со цветочками щиплют. А эти — срамота! Два шага шагнули и — рады.
Ребятишки смолкли вдруг, видно, кого-то увидели.
Из-за старого дома выступила сама Кузь-Матрена. Длинная Матрена. Престарелая соседка, живет наискосок к Югану, возле старого кладбища. Глухая она, но чрезмерно осведомленная обо всем.
— Кузь-Матрена идет, — шепнул бабушке Илька.
— Ну, легка на помине. — Бабушка прижмурила глаза, вгляделась в длинную, как жердь, соседку.
Кузь-Матрена шла осторожно, щупая посохом землю, боясь промочить ноги в меховых туфлях. Вышли из старого дома женщины — целая орава, видно, чаевали.
— Вот и мамы! Вот и мамы!.. — загалдели ребята, идя следом за Кузь-Матреной. — Сейчас будет глина! Айдате скорей!..
Елення, подпоясанная, как и все женщины, кушаком и в башмаках на голых ногах, взяла Ильку на руки.
— Оп-па! Тяжелый ты стал… — И обратилась к матушке: — Мы пойдем за амбар копать глину.
— Идите, идите! Веселей будет ему, — ответила матушка.
— Вуся, Анн, — приветствовала соседку Кузь-Матрена старческим дрожащим голосом.
— Вуся! Привет!
— Мужики на рыбалке, а бабы кирпичи собираются делать, — кивнула Кузь-Матрена на женщин. — Ватагой дело спорится. Так жизнь и идет. Так и идет.
— Идет жизнь, — ответила Анн и указала место рядом с собой. — Садись да расскажи, как живешь-поживаешь.
— Не слышу!.. — Кузь-Матрена приложила руку к уху.
— Садись, говорю, тогда услышишь. — Старуха Анн прибавила голос. — Как живешь-здравствуешь?
— Верно говоришь, солнышко теплое, — улыбнулась Кузь-Матрена.
На ней пусто, как на жердине, до самой земли повисал выцветший сарафан. Поверх кокошника — синий платок в белую горошину. Лицо вытянутое, сморщенное, словно подгоревшая шаньга, безбровое, с маленькими смешливыми глазками, с мясистым носом и выдвинутым подбородком. Она долго приноравливалась, чтобы присесть на низкое крыльцо. Наконец присела, как угнездилась.
— Вот теперь хорошо! — И подставила ухо: — Что говоришь?
— Как живешь-здравствуешь?
— Живу, слава Богу! — ответила Кузь-Матрена. — Вот только слышу немного слабо. Да глаза уже не те. И ноги тянет войтээ, северный ветер, рематизм называется. И зубов некоторых нету. А про внутренности лучше и не говорить — все дрянь. Даже память теряю…
— Охо-хо! Худо дело!..
— Худо, худо, — качала головой Кузь-Матрена. — А так остальное — хорошо, здорова…
Старуха Анн хохотнула:
— Остальное!.. Ну ты скажешь! А как живет муж твой, Эндрей?! Что-то давно не видела кума…
— Болеет. Лежит, не встает. А может, уже выживает из ума — древний стал. — Кузь-Матрена вздохнула. — Пора — девятый десяток подходит. Сегодня говорит: «Вот беда! Овечки-то наши давно потерялись. Надо искать. Пойду сам». А сам даже не встает. А овечки в ограде. Потом, верно, сюда подались.
— Да-а, — посочувствовала старая Анн. — А овечки-то ваши, верно, были здесь!