— Без вас обойдется! Вам своей работы хватит! — твердо заявил Мишка, признанный товарищами за командира.
— Ишь ты шиш какой! — снисходительно смеялся Сашка. — Еще командует!
Миша было обиделся: «Никакой не шиш…»
Старший брат ласково схватил его в охапку, и они забарахтались в снегу. Обида прошла.
— Стенька, давай горку делать, все будем кататься. Тут уж Мишка нас не погонит, — сказал Саша и запустил снежком в Манечку.
Маня ответила, и началась общая баталия.
Возле Потаповых сделали высокую гору, наморозили ледянок, и ребята в свободные часы с криком и визгом летали на ледянках до самой улицы. В праздничные дни вокруг снежной горки собиралась молодежь чуть не со всех выселков. Приходили и матери посмотреть на детей да поговорить с Максимовной; иногда и отцы заглядывали.
В одно из воскресений, когда темнота разогнала молодых и старых и сыновья заснули, Катя, не зажигая огня, села у окна, разрисованного морозом фантастическими узорами. Хотелось не спеша многое обдумать. Неожиданно стекло потемнело, и раздался тихий, дробный стук. Она испуганно вскочила и прильнула к стеклу. Барабанная дробь продолжалась.
«Да ведь так только Гриша выстукивал», — вдруг вспомнилось ей, и, не помня себя от волнения, Катя кинулась в сени.
— Кто там?
— Я, Катерина Максимовна. Тише! — послышался за дверью голос Колышкина.
— Ты, Фома Афанасьич? — удивленно и разочарованно протянула Катя. — Чего это ночью…
— С радостью к тебе, — перебил ее старый проводник. — Тише только! Гриша твой сейчас придет, упредить пришел…
Катя выдернула засов и распахнула дверь.
— Где, где он? — громким шепотом требовала она, готовая немедленно куда-то бежать, искать…
Колышкин чуть отступил и оглянулся назад, поманив рукой, и через минуту перед Катей оказался Григорий. Она почти без памяти повисла у него на шее.
— Ты, Гриша, не торопись, побудь до света дома-то, мы покараулим, — шепнул Колышкин Григорию, кивнув головой в сторону забора. — Никого близко нет, мы все осмотрели. А коль сунется… — он жестом показал, что шпиону не сдобровать.
Григорий поднял жену и с ней вместе вошел в сени. Прижимая ее к себе одной рукой, он другой закрыл дверь, запер засов, в темноте нашел губы жены и жадно прильнул к ним.
— Радость моя, счастье, как же долго я не видел тебя! — шептал он.
—. Ну, пойдем в избу, пойдем! Замерз, поди, голодный? — торопила Катя, прижимаясь к мужу и не давая ему идти вперед.
Григорий рассмеялся.
— Сама же не пускаешь!
Катя ответила радостным смехом. Она еще не успела подумать о том, как явился Гриша домой, почему надо тише говорить. Радость горячей волной захлестнула сознание.
— Поди, Катюша, закрой плотнее окна, зажги свет, тогда и я войду, — шепотом говорил Григорий, по-прежнему не разжимая рук.
— Сейчас! Пусти только! — прошептала Катя. — Ты убёгом? — вдруг поняв все, спросила она.
— Да, разрешения у начальства не спрашивал…
Катя кинулась в кухню, завесила окна и зажгла свет. Григорий, войдя в комнату, пристально огляделся вокруг. Пять лет не был, а ничего не изменилось.
С лежанки свешивались ноги сыновей. Он было кинулся к ним, но сразу остановился. Надо прежде обо всем договориться с Катей. Катя хлопотливо собирала на стол. Потом налила воды в умывальник и с полотенцем, вынутым из сундука, подошла к мужу.
— Умойся, Гришенька, да сядем, поедим и поговорим обо всем, а потом их разбудим. Да ты еще и не разделся?
— Сейчас, Катенька!
Григорий снял армяк из грубошерстного сукна. Под ним оказалась серая крестьянская рубаха, подпоясанная шнурком, и бумажные темные порты. Он долго гремел рукомойником, смывая с наслаждением застарелую грязь. Затем, сев за стол, сказал:
— Убежали мы с Алешей. Он подался в Россию, а я — сюда. С Федотом не могли связаться, далеко его загнали…
— А ты ешь вперед, потом расскажешь, — перебила Катя, подвигая ему тарелки.
— Признаться, последние дни, кроме сухого хлеба, ничего не видел. Опасался, что не удастся до вас добраться. Жить-то мне вряд ли придется здесь, а повидать больно хотелось… Ну, как жила, как дела у вас?
— Ешь, а я буду рассказывать, — просила погрустневшая Катя.
Григорий не заставил себя просить.
Катя рассказала мужу обо всем, что пережили они с того момента, как тронулся поезд со станции, увозивший его с Федотом и Семиным, но старалась смягчить особо тяжелое: Грише-то ведь не легче было. Григорий смеялся, слушая о похождениях старшего сына.
— Вот, стервец! Отцовскую честь берег крепко! — проговорил он, с любовью взглянув на торчавшие ноги Саши.