Отец Гурьян только что кончил длинную воскресную обедню. Первыми из моленной быстро выскочили стайкой девчата. Затем неторопливо вышли бабы и, тихо разговаривая, двинулись на главную улицу. Одни из них, отделившись, сразу же направились в дальние концы села, другие, разбившись на маленькие группки, останавливались на перекрестках, не успев закончить свой разговор.
— Как Танюшка Полагутина убивается! — говорила высокая, полная баба своим собеседницам, указывая на проходившую мимо них молодую женщину в надвинутом до самых бровей полушалке.
— Еще бы не убиваться! — воскликнула маленькая бойкая бабенка. — Как уехал Андрей на войну, прислал одно письмо — и слуху больше нет. Я вон от свово Мишки уже три получила, да и то скучаю. А Татьяна на сносях осталась, от стариков шагу не ступит…
Бабы сочувственно вздохнули. И не ждали горя, а оно тут как тут! Двадцать человек из села забрали. Далеко заехали, а и тут нашли!
— И чего не поделили эти японцы, будь они трижды прокляты? — заговорила солдатка. — Жили бы да жили каждый у себя. Цари дерутся, а мужики головы под пули подставляй…
— Тише ты, Машка! Чтой-то больно разговорилась, — остановила ее третья. — Совсем как мой Родион рассуждаешь. Не видишь, Петр Андреевич плывет? И тебя, как Палыча, бунтаркой окрестит.
Бабы оглянулись. Мимо них проходил Мурашев. За последние годы он внешне сильно изменился, даже как будто помолодел. Полные щеки его лоснились и розовели. Седая борода, аккуратно подстриженная, лежала веером на груди, закрывая рубашку до самого жилета. На нем была темно-синяя тройка. Расстегнутый пиджак не закрывал выпиравшего из-под жилета круглого живота.
Рядом с ним подпрыгивающей походкой шел Парамошка Кошкин, над которым потешалось все село. Видно, из уважения к своему спутнику он нес в руках буроватый, с обломанным козырьком картузишко.
— А ты, Парамон Филимонович, не стесняйся. Закусим чем бог дал да и побеседуем. Для меня все братья во Христе равны. Грешен, много о мирском пекусь, но бога не забываю, как некоторые у нас, — донеслось до баб.
Они изумленно посмотрели друг на друга.
— Свят-свят, горшки летят! — дурашливо закрестилась Марья. — Чтой-то Парамошка больно в честь попал. Никак его Петр Андреевич к себе для беседы повел… — И она звонко рассмеялась.
— Ой, бабы! Не могу забыть, как Парамошка рассказывал про потерю пятирублевика, — говорила она, давясь от смеха. — «Мне Лисафетка говорит: „И что ж ты, дурень, его в полог-то положил, а не в карман?“ А сама ни одного кармана не пришила, а вот в пим-то я и не догадался спустить», — передразнила она Кошкина, всегда говорившего торопливо и заикаясь.
— Ну тебя, Машка! Тебе только бы обсмеять. Нужда заест, так поневоле дураком станешь, — остановила ее Надежда Родионова. — Вот, слышь, богомолец-то наш про бога рассуждает: «Бога не забываю», — повторила она слова Мурашева. — Это он-то не забывает? Из всех кровь повысосал с сынками да с дружками своими, — голос Надежды задрожал от гнева, — у Матвея Фомина последнюю лошаденку за долг через неделю посулился свесть, коль не заплатит…
Все трое, оглянувшись, не слушает ли кто, принялись честить богачей. Вместе приехали на новую землю, всем бы равно богатеть надо, ан так не вышло. Одни в гору лезут непрестанно, вон как Мурашевы, а другие и на новом месте с хлеба на квас перебиваются.
Петр Андреевич с сыновьями Акимом и Павлом торговлей занялись, а средний, Демьян, с батраками да должниками крестьянское хозяйство ведет, с каждым годом все больше распахивает целины — арендует землю у киргизцев. За ним тянутся и богачи помельче — Дубняк, Коробченко, Кондрат Юрченко.
В прошлом году вчетвером мельницу построили, запрудив Березинку повыше села, при ней маслобойку поставили, а нынешним летом — еще и крупорушку. Из всех ближних сел повезли мужики зерно и просо, подсолнух, конопляное семя, рыжик… По фунту с пуда берут. Поговаривает народ, что сверх того еще захватывают: то обвесят, то обмерят, совести-то ни у одного нет…
— А уж злыдни-то какие! — сказала солдатка, когда все отвели душу, разобрав по косточкам мироедов. — Особливо Коробчиха. Ну поедом сноху ест! Какой красивой девкой Параська была, а сейчас высохла — и красоты не заметно.
— Не ко двору Параська им пришлась. Обманывать не умеет, совесть есть, вот и грызут. Сестра-то ее Галька цветет у Дубняков. Забыла, что сама не из богатых, со всякого норовит рубашку последнюю снять, — ответила Надежда и заторопилась: — Пошли, бабы, а то, наверно, мой Родивон уже дома.
Распрощавшись, они разошлись в разные стороны.