— Да…
— Как ее звали?
— Лера…
— Расскажи мне о ней. Какая она? Похожа на меня?
— Нет, что ты! Совсем не похожа. Она тоже брюнетка, примерно одного с тобой роста, и глаза у нее такие же темные, как у тебя… Но вы совсем не похожи. И если я и любил ее, то совсем не так, как тебя.
— Почему? В чем разница? — спросила она.
— Не знаю… Не знаю, как тебе объяснить, но мне кажется, что тебя я люблю по-другому. Я тебя люблю не как женщину… — Она улыбнулась, а я с жаром продолжал: — Я не то хотел сказать. Я люблю тебя так, как самое лучшее, как самое дорогое… Я люблю тебя так, как люблю Старика и Раду и других товарищей…
Она рассмеялась и спросила:
— С ними ты тоже целовался?
— Не смейся, Анка. Больше всего на свете я люблю то, за что мы боремся. А ты разве нет?
— Да, — сказала она тихо и задумалась.
— Вот видишь. Теперь представь себе, что тебе нравится человек, который враг движения, скажем фашист или полицейский. Ведь не можешь же ты его любить так, как могла бы полюбить товарища? Что с тобой, Анка?
Я увидел слезы у нее на глазах и заговорил о другом. Я ненавидел себя за то, что снова заставил ее мучиться. Ни о чем другом я не думал и ни о чем не догадывался.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Под обстрелом новых дел и новых волнений я забыл про этот разговор. Мы получили сведения, что всех арестованных перевели в военную тюрьму Жилаву, а следствие передано в военный трибунал, и с этого дня моя жизнь сильно изменилась. Теперь уже не имело смысла только скрываться от ареста — нужно было действовать. Каждый день у меня теперь были встречи с «легальными» товарищами, и вся наша группа — Виктор, Дим, Флориан — занялась подготовкой к процессу.
Чаще всех я встречался с Виктором.
Наша первая встреча с ним состоялась в десять часов вечера на шоссе Киселева, и мы долго гуляли под каштанами, вдыхая аромат остывающей листвы, смешанный с запахом земли и газолиновых испарений. По шоссе в два ряда неслись автомашины, и среди цепи автомобильных огней мелькали иногда странные и громоздкие силуэты экипажей с застывшими на козлах квадратными фигурами кучеров, облаченных в длиннополые бархатные шинели. Они проплывали мимо гордо и неторопливо, не обращая внимания на бешено ревущие моторы и мечущиеся вокруг них автомобильные огни; ноги лошадей, бандажированные белыми повязками, высекали искры на асфальте, — все это выглядело так, как будто по призрачной черной реке плывут молчаливые призраки прошлого.
Виктор шагал по аллее, не глядя по сторонам, а над ним шагала луна, то исчезая, то появляясь из-за облаков. В ее слабом молочном свете мне казалось, что Виктор еще больше похудел.
— Послушай, Виктор, ты что-то мне не нравишься. Что с тобой?
— Ничего особенного, но только я пропал, — сказал он не останавливаясь. — Санду так и не выпустили, а срок для аборта давно прошел. Представляешь себе, каково ей сидеть в тюрьме беременной и думать, что, когда ее выпустят, я скажу, что не могу связывать себя семьей?
— Но ты же не собираешься ее бросать?
— Конечно нет. Разве только она виновата? Э, да что теперь говорить… Ты меня презираешь?
— За что?
— Не притворяйся. Теперь все ясно и понятно: я пропал. Когда она выйдет из тюрьмы и родит ребенка — я пропал. Раньше я думал, что чего-нибудь да стою, а теперь придется катать колясочку, стирать пеленки и вообще… К тому же мы совершили преступление против третьего лица…
— Это против кого же?
— А ребенок? Навязывать жизнь невинному существу, дать капитализму еще одного раба? Он нам спасибо не скажет… — Виктор остановился и посмотрел мне в глаза: — А может быть, это хорошо — иметь сына, который будет бороться вместе с тобой против проклятой системы, как ты думаешь?
Мы шли по дорожке вдоль тесного строя платанов, мимо деревянных скамеек, установленных под кустами жасмина и сирени, и на каждой скамье сидели слитые в одну тень пары и тихонько покачивались от приступа той самой любви, которую не признавал когда-то Виктор. Вскоре впереди нас, на развилке шоссе, показался громоздкий расплывчатый контур Триумфальной арки. Когда из-за облаков появлялась луна, виден был и дощатый забор, поставленный вокруг арки на тот случай, если она неожиданно рухнет. Бухарестская Триумфальная арка внешне напоминала парижскую, но была построена временно, с тем чтобы в будущем, когда найдутся деньги, ее заменили более прочным сооружением. Годы шли, деньги нашлись пока только на забор, и пышный монумент, который должен был олицетворять величие и победы, превратился в символ временности, нищеты.