— Из Брашова, — сказала она.
— Как ты пришла в движение? Кто первый разъяснил тебе про капитализм, революцию и все прочее?
— Отец, — сказала она, и голос ее почему-то прозвучал грустно, как будто издалека.
— Замечательно. Я тебе завидую. У меня дома и заикнуться нельзя было о таких вещах. А кто твой отец, Анкуца, — рабочий?
— Директор банка, — сказала она.
— Кто?!
— Директор банка. В газетах его называли «столпом финансового мира», «королем промышленности»… Потом они же назвали его жуликом и пиратом. А он был несчастный человек… всего-навсего несчастный человек.
Она говорила очень тихо, и видно было, что разговор об отце причиняет ей боль. Я погладил ее по голове и поцеловал, а потом спросил:
— И он действительно объяснил тебе про социализм?
— Какой ты наивный, — сказала она, снова без улыбки. — Ты так много читал, гораздо больше меня. И все-таки ты наивный… Ничего мне отец не объяснял. Но я с малых лет слышала его разговоры и все видела… — Она сделала паузу, потом продолжала более спокойно: — Отец был богат, но хотел разбогатеть еще больше, он хотел разбогатеть так, чтобы уже ни детям, ни внукам никогда не пришлось бы думать о деньгах. Он был весь захвачен этой целью: пусть каждый из его семьи знает, что он до конца своих дней будет получать деньги. Большие деньги. О, как я возненавидела деньги… Он вставал рано утром, и это начиналось уже за завтраком — деньги, потом опять деньги и деньги, и за обедом деньги, и между обедом и ужином деньги, за ужином еще раз деньги, и когда я желала ему спокойной ночи перед сном — снова деньги. Я ненавидела деньги! Однажды я нашла у него на столе какие-то мелкие деньги и разорвала их, затоптала ногами, и все в доме потом смеялись. Он тоже смеялся.
— Бедная моя девочка, — сказал я. — Тебя воспитали от противного. Вообще-то это противоречит классовому инстинкту, — получается, что человек чуть ли не рождается с правильными идеями и развивается вопреки среде. Как ты думаешь, чем это можно объяснить?
Она молчала.
Я начал рассуждать о загнивании капитализма, которое приводит к тому, что даже люди, принадлежащие к буржуазному классу, начинают от него отходить. Она слушала и, судя по выражению ее лица, плохо понимала, о чем я говорю. Мысли ее были далеко, и я чувствовал, что надо говорить о другом, но уже не мог остановиться. Когда я исчерпал свои знания, она сказала:
— Ты не поверишь, но, когда отец попал в тюрьму, я почти обрадовалась…
— Он попал в тюрьму? — спросил я удивленно.
— Да. Он выпустил какие-то акции и запутался… И когда все вскрылось и случилось несчастье, я радовалась. Я понимала, что нехорошо радоваться, но все-таки я не могла справиться с мыслью, что все к лучшему. Я надеялась, что теперь кончится весь кошмар и он опомнится…
— И он действительно опомнился? — спросил я.
— Нет…
— Взялся за старое?
— Он умер…
Она замолчала, и я обнял ее, прижался щекой к ее щеке.
— Отец умер… но кошмар продолжался…
— Каким образом? — спросил я.
— После смерти отца не выдержала и мать…
— Она была такая же, как и он?
— Она была равнодушна к деньгам, пока он жил. Но после его смерти она вдруг испугалась. Она испугалась старости, нищеты… И в доме началось то же самое… Только еще хуже. Мать ничего больше не видела, ни о чем другом не думала, и мир для нее был только деньги, грошовые деньги, которые она экономила, собирала и прятала от нас, детей. Она спрятала подсвечники, посуду, старые костюмы отца, свое обручальное кольцо. Ей мерещилось, что мы хотим у нее все отобрать. Ее обуял страх, и это была для нее тяжелая жизнь, а мне было еще тяжелее. Поэтому я уехала из дому. Вот уже два года, как я ее не видела, и она не зовет меня домой даже на каникулы, она боится, что я попрошу у нее денег. А ведь она меня любит, и я ее люблю…
Анка замолчала, но губы у нее продолжали дрожать, и я не знал, как ее успокоить, и снова принялся рассуждать о том, что власть денег неотделима от капитализма — когда кончится капитализм, исчезнут и эти уродства. «Все застывшие, заржавленные отношения разрушаются вместе с сопровождающими их почтенными, в силу своей дряхлости, представлениями и взглядами, все возникающие вновь — стареют, прежде чем успевают окостенеть», — сказано в «Коммунистическом манифесте»…
Мои цитаты ее не успокоили. Я видел, что она все еще мучается своими воспоминаниями, тогда я повернул к себе ее лицо и поцеловал ее.
— Бедная моя Анкуца, — сказал я. — Моя добрая, моя любимая…
— Как ты сказал? — спросила она, как будто вернувшись издалека.