— Моя любимая…
— Ты меня действительно любишь?
— Да, конечно… хотя должен тебе признаться, что не совсем ясно разбираюсь в этом вопросе. Мне так и не удалось достать брошюру Инессы Арманд и статьи Коллонтай, и я еще не читал Фрейда… Вот Виктор, который досконально изучил сексуальную проблему, говорит, что любви нет, эмоционально-интеллектуальная близость — это чепуха, мещанская выдумка и вообще… Только он сам в последнее время ведет себя как-то странно, после истории с Сандой. Ты ведь знаешь, что случилось?
Она не ответила. Я видел, что ей не до Виктора и Санды, у нее какое-то свое горе, и мне страстно захотелось ее успокоить, отвлечь от грустных мыслей, как-то развлечь. Но как?
— Послушай, Анкуца, — сказал я. — Я придумал одну вещь. Когда мне не нужно будет скрываться, мы поедем с тобой вместе на Дунай, в мои родные края. Ты увидишь дельту, и дунайские гирла, и бакланов. Ты увидишь Вилково, где нет улиц, а только каналы, как в Венеции, по ним ездят на лодках. Мы возьмем лодку и объедем все каналы. И ты увидишь, как рыбаки привозят с моря улов. Если нам повезет, ты увидишь «икряную» и сможешь попробовать в лабазе черную икру, совсем свежую. Ты любишь черную икру?
— Да, — сказала она тусклым голосом, и я понял, что мои планы и фантазии тоже ее не отвлекают, может быть потому, что она в них не верит. Я и сам не верил, но мне так хотелось уйти от действительности, и я нарочно продолжал говорить и описывать ей Дунай, вилковские ерики, где я ловил бычков в детстве, и, «кладки» — мостики для пешеходов, проложенные вдоль ериков. Потом я объяснил, что «бабайки» — это не обычные весла, а тяжелые, смолистые, рыбачьи — ими надо уметь управлять; я даже хотел показать ей примерно, как это делается, но она сказала «не надо», и я понял, что она меня не слушает.
Теперь мы лежали молча в темноте, и каждый думал о своем. Она несчастлива, думал я. Она любила отца, и он же вызывал в ней чувство жалости, брезгливости, презрения. Она любила мать, и та стала еще хуже отца, и неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь в жизни. Она такая добрая, что любит всех людей на свете. И даже всех собак… Она как Тудорел, он тоже всех любит — и Диоклециана, и Паску, и жалкого пьяницу Василиу. Тудорел любит всех людей, потому что он еще не знает, какие они, она знает и все-таки любит.
А вот тебя-то она как раз и не любит, подумала вдруг та, другая половина моего существа, которая вечно спорила с первой. Она не любит тебя так, как любила того, о ком она не хочет говорить. Судя по всему, он не был товарищем. И все-таки она его любила, — может быть, и сейчас любит. А вот тебя она не любит… Что-то здесь н е я с н о и н е р а з у м н о. Все в мире неясно. Все в жизни запутано, исковеркано, извращено. Вот поэтому и нужна революция. Надо внести в мир ясность. Вот это и сделает революция. Но очень многое можно распутать еще до революции. Наши личные отношения, например. Мы обязаны разумно подходить к собственной жизни уже сейчас. Мы не должны следовать инстинктам, подчиняться предрассудкам и всяким глупостям только потому, что они освящены традицией. К черту традиции! Отношения между нами должны быть радостными и свободными. Но Анка… Почему же у тебя ничего не получается с Анкой? Ты видишь, какое у нее грустное лицо? Чувствуешь, как она окостенела в твоих объятиях?
Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и я попробовал разобраться во всем разумно. Ну что ж, Анка… Надо все время помнить, что она свободна. Она имеет право любить или не любить меня. Она меня не любит, и с моей стороны омерзительно то, что я навязываю ей свои поцелуи и расспрашиваю ее… Я не должен вмешиваться. Вот если бы она меня любила… Что тогда? Разве она перестанет быть свободной? Если подходить к вопросу разумно, ты никогда не должен ее ревновать. А ты ревнуешь и мучаешься из-за человека, которого даже в глаза не видел. Мучаешься, несмотря на то что она тебя не любит. Где же твой разумный подход?
Я продолжал спорить с самим собой и, обнимая Анку, чувствовал, что обнимаю все то, чего у меня никогда не будет, все то, чему никогда не сбыться. И минуты тянулись томительно медленно.
Так прошла еще одна грустная ночь с Анкой, и она была последней, но я этого не знал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Через два дня газеты сообщили о прибытии в Бухарест советского посла. Неллу снова ворвался ко мне рано утром в бодром, праздничном настроении. Теперь все пойдет по-другому. О, теперь им будет не так-то легко продолжать антисоветскую политику. «Так думают Лия и Розика?» — спросил я. «О, не будем говорить о девочках, — сказал Неллу. — В сущности, они хорошие девочки. О, девочки замечательные. И очень преданные движению. На Розику всегда можно положиться: она выполнит свой долг. Да, конечно, у нее еще нет настоящей революционной закалки, в сущности она мещаночка, но в ней нет оппортунизма. Она верит. О, она верит всей душой. Она подает прекрасный пример веры».