Потом было пробуждение в холодных предутренних сумерках от внезапного толчка и грохота двинувшегося в путь поезда, и свист паровоза, и напряженные лица невыспавшихся пассажиров, и медленный ползучий бег состава навстречу огромному золотистому востоку, раскрывающемуся над полями за зеленой низменностью Прута. А еще позднее — ослепительно солнечное жаркое утро в пыльном и душном местечке Унгены, уже на бессарабском берегу реки, и торжествующие крики взволнованных людей, выбегающих из каждого домика, из каждого двора, как только на дороге показывались советские танки, и безумная, страстная радость при мысли о том, что это уже конец, — конец, окончательное завершение всей моей прошлой жизни, начало чего-то нового, неизведанного, но обязательно счастливого. Первые танки со звездами на боках, маленькие фигурки танкистов, высовывающихся из открытых люков, их черные шлемы и черные от пыли лица, на которых блестели только белки глаз и зубы, — все это понеслось перед глазами с быстротой кинокадров, но вместо шторки или затемнения, которыми обычно заканчиваются эпизоды в кино, поднятое танками пыльное облако скрыло от нас улицу, а когда оно рассеялось, мы увидели новую неожиданную картину: колонну отступающих румынских войск. Беспорядочной, унылой толпой брели румынские пехотинцы, одетые в выцветшие зеленые гимнастерки, в галифе и рваных обмотках, а за ними тащились какие-то крестьянские телеги и фургоны, набитые ящиками с военным имуществом; в повозки были впряжены не только лошади, но и волы, клонящие головы в ярме с тем же выражением усталости и безнадежности, что и бредущие рядом солдаты… Но вот послышался железный грохот, и, обгоняя пеструю толпу румын, к Пруту покатил новый отряд танков с красными звездами и красными флажками, и снова по всей улице пронеслись, то приближаясь, то замирая, ликующие приветственные крики «ура!». А потом был неожиданный и страшный своей жестокостью и бесцельностью выстрел, блеснувший из промчавшегося мимо румынского штабного автомобиля, и раздирающий душу женский крик, и окаменевшее лицо убитого подростка, худощавого, черноволосого, с выпяченным кадыком на тонкой шее. Это случилось в нескольких шагах от меня, и, когда я взглянул на убитого, придавленного к земле страшной тяжестью смерти, меня охватила тоска, и я подумал: никогда этому не будет конца, никогда, никогда!
К вечеру, когда дома и деревья уже начали отбрасывать длинные тени, но зной еще не спадал, на унгенском кладбище хоронили убитого утром подростка. Покой давно забытых могил, покосившихся крестов и стертых могильных камней нарушила большая взволнованная толпа. На кладбище пришли не только местные жители, но и все те, кто очутился в этот день в Унгенах, все, кому удалось в течение прошедших суток перебраться через новую, еще не запертую границу. Дул горячий ветерок, трепетали и струились деревья, в сухой траве бодро стрекотали кузнечики, высоко над кладбищем радостно пролетали ласточки, и нестройные голоса толпы, певшей «Вы жертвою пали в борьбе роковой», звучали так, что казалось, у всех была одна мысль: конец, конец, это последняя невинная жертва, всему старому конец! У раскрытой могилы стояли несколько офицеров из советской танковой части, которая первой вышла к Пруту, и все глаза были устремлены на этих удивительных и как бы принадлежащих к совсем особой породе Людей, которых мы впервые видели сегодня так близко. А когда возвращались с кладбища, у калитки одного из пыльных садиков предместья поджидал нас седой и страшно худой мужчина, с бледно-зеленым прозрачным лицом. Опираясь дрожащими руками на палку, он напряженно всматривался в толпу и, увидев советского офицера, кинулся ему навстречу с такой поспешностью, и стал обнимать и целовать его с такой страстью, что у всех, кто это видел, навернулись слезы на глаза…