— Все равно мама не успокоится, пока он меня не изуродует, — ответила Ольга и равнодушно отдала голову в распоряжение мосье Жюля. Она сидела молча и машинально глядела в поставленное перед ней зеркало. Оно отражало точно чужое ей лицо, так изменяла его модная прическа. Разделенные надвое волосы прикрыли лоб, и он стал ниже, а глаза, и без того темные и большие, казались еще темнее от соседства золотистых завитков. Наверху мосье Жюль сколол их углом.
— A la greque! — объяснил он. — У madmoiselle такие большие волосы, что ничего иного с ними нельзя поделать. Oh, се qu'une parisienne aurait donne pour ces cheveux! У наших дам нет волос, одни postiches.[2] Можно сюда пучок фиалок? Так madmoiselle совсем напоминает madmoisselle Миерис из «Quo vadis»![3]
Он произносил «Куо вади» и долго еще болтал по парикмахерской привычке, не обращая внимания на то, что ему не отвечают. Наконец он кончил прическу и удалился.
Ольга встала и обвела глазами комнату. Глаза ее останавливались то на том, то на другом предмете. Она точно медлила отчего-то… Потом взгляд ее упал на платье, на неподвижно стоявшую Дору. Она вдруг сказала решительно:
— Ну что ж… надо одеваться.
Дора подала ей платье. Обе молчали. Слышно было, как билось сердце Доры. Громко, сильно, точно кто-то ударял ей в грудь маленькими молоточками, пока она застегивала платье сзади. Опять постучали в дверь.
Вошла вдова и принесла от генеральши кружевной платок.
— Вот, маменька забыли вам дать… Господи, Ольга Николаевна! Да какие же вы красавицы! Точно невеста, в белом!..
Вдова взирала на нее с умилением, даже ручки на животе сложила молитвообразно. Ольга улыбнулась ей одними губами и в каком-то раздумье повторила за ней:
— Невеста…
Вдова еще раз покачала головой.
— То есть всегда бы вам в белом ходить, Ольга Николаевна, а то все в черном, ровно монашки какие! Маменька сейчас уж совсем готовы, просили вас прийти к ним, как оденетесь…
— Я тоже… сейчас буду готова! — своим бесстрастным голосом сказала Ольга. — Я приду.
Вдова вышла. Дора продолжала застегивать лиф. Пальцы ее так дрожали, что крючки не попадали в петли. Ольга Николаевна вдруг обернулась и спросила:
— Что, Дора, похожа я на невесту?..
Дора вдруг соскользнула на пол, обеими руками охватила колени Ольги Николаевны, прижалась к ним и замерла. Только плечи ее вздрагивали.
Ольга нагнулась к ней и, стараясь приподнять ее, гладила ее по голове, как ребенка:
— Дора, Дора!.. Где же наша сила воли?..
Ее лицо было бы совершенно спокойно, хотя и смертельно бледно, если б не вздрагивали ноздри. И вся она сейчас, высокая, стройная, красивая, казалась сильнее и старше Доры, хотя была моложе ее лет на семь.
— Зачем не мне, зачем не мне!.. — простонала Дора, вся содрогаясь от беззвучных рыданий.
— Дора, Дора! — с нетерпением сказала Ольга, видя, что та не унимается. — Ты же мне делаешь… больнее. Это твоя помощь?.. Я не плачу…
— Я безумная! Я не буду больше! — прошептала Дора. Она все еще не вставала с колен. Нагнулась еще ниже и прильнула губами к беленькой туфле.
— Дора! — Ольга вся вспыхнула, хотела рассердиться. Но в лице Доры было что-то такое, что она вдруг протянула вперед руки и крепко прижала к себе поднявшуюся Дору.
С минуту они стояли молча, обнявшись. Ольга закрыла глаза. Глубокая продольная морщина прорезала ее лоб. Губы были плотно сжаты.
Вдруг она быстрым движением почти оттолкнула Дору.
— Ну, кончено… Довольно. Пойдем сейчас к маме… туда. Лучше сейчас же, что бы ни было… Передай всем привет. Прощай, прощай, Дора!..
Она сильно стиснула ее руку, тряхнула головой и ушла, кивнув головой на стол.
— Принеси все… к маме. Эти… вещи.
Генеральша уже была готова, в фиолетовом бархатном платье, сияющая бриллиантами и улыбками.
Увидав дочь, она даже ахнула и вдруг неожиданно прослезилась: генеральша вообще легко плакала.
— Что вы, мама?.. — сказала Ольга, целуя руку матери.
— Мне так жаль, что ты целых два года потеряла! — всхлипывала генеральша, утирая глаза батистовым комочком. — Все взаперти… Всегда в черном, точно бедная курсистка какая-нибудь! А тебе так идет белое… И такая ты у меня красавица!.. — И она обняла дочь и поцеловала ее, прижавшись к ней влажной от слез щекой.
У Ольги вдруг что-то дрогнуло в лице. Совершенно неожиданно она спросила мать:
— Мама… а может быть, вы не поедете? Генеральша остолбенела и даже плакать перестала:
— Что это ты?
Ольга как-то сконфузилась.
— Да так… я подумала, что, может быть, вы… с непривычки… устанете… или не в настроении… Там ведь будет Анна Викторовна… — смущенно объяснила она.
— Что ты, милая, бог с тобой! — обиженно возразила генеральша. — Кажется, я еще не Пиковая дама, от дряхлости не рассыпаюсь. Вдруг бы я на твой первый бал не поехала!
Ольга опустила голову. Мать оглядела ее со всех сторон, перевернула, еще и еще оглядела под оханья вдовы и Дуняши, поправила какую-то складочку, какой-то завиток… Потом начали искать перчатки. Потом пропала лорнетка. Потом отпоролось кружево.
Наконец после долгой возни Дуняша доложила, что лошади поданы, и все высыпали на крыльцо. Вплыла в карету генеральша в соболях, потом луч от фонаря осветил золотистую голову с пучком фиалок…
— Дора, не простудись! — крикнула Ольга срывающимся голосом, увидев Дору, стоящую на крыльце в одном платье с непокрытой головой.
— Все равно уж! — прозвучал в ответ полный отчаяния голос Доры.
Раздался возмущенный оклик вдовы:
— Разве можно так господам отвечать? И карета тронулась.
В гостиной, в углу под пальмами, где сидели почетные дамы города (и сама губернаторша, и предводительша, и председательша), образовалось нечто вроде святая святых. Все прибывшие гости устремлялись прежде всего туда, прикладывались к ручкам, осведомлялись о здоровье и затем уже отправлялись: молодежь — в большую залу, почтенные старцы — в дальние гостиные, где были раскрыты карточные столы, а большинство дам — тоже в залу, любоваться своими произведениями в светлых платьицах.
В почетном углу генеральша быстро нашла и место, и добрых знакомых. Пошли комплименты:
— Votre fille est charmante![4]
— Это ее первый бал? Как же вам не совестно было, дорогая, так долго не показывать нам этой прелести?..
— Вы увидите, она будет царицей бала. Ravissante, ravissante![5]
Между собою дамы потихоньку шушукались. Считали, сколько Ольге может быть лет; находили, что она слишком гордо держится для первого бала.
— Elle manque de[6] женственности, душечка! — говорила сухопарая, похожая на старую деву прокурорша. — В девушке, n'est-ce pas главное — женственность. Одна красота ne vaut rien![7]
— Но к ее жанру красоты это идет! — возражала добродушная председательша.
— Смотрите, как бы ее у вас скоро не похитили! — вслух обращалась прокурорша к генеральше. — Недолго она потанцует!
На ушко друг другу дамы сообщали, что не будет ничего мудреного, если Оленька Зарубова не засидится у матери на руках: у нее, по крайней мере, сто тысяч приданого!
— Ах, ma chere, больше: две тысячи десятин одной земли да дом в городе!
— Но, говорят, характер пренеприятный… Синий чулок какой-то… Самоуверенная… Эксцентричная, мать — в грош не ставит: да это и видно — voyez les airs qu'elle se donne![8]
И пели вслух: