Огненное знамя превратилось в занавес, встало пологом от гор до гор. Из-за полога высовывались языки, и каждый больше предыдущего. И вот уже полога нет вообще, только языки на горизонте – громадные, разнообразные, изменчивые, как всякое пламя. Пляшут над черными горами огненные змеи, колышутся огненные пальмы, взвиваются огненные фонтаны… и вдруг один из них, самый высокий, перехлестнув через ближайшую гору, накрывает здание радиостанции.
Извечно безмолвный Ариэль наполняется гулом и воем пламени. Шумит, свистит, ревет и грохочет огненный вихрь.
И Мир понимает: «Это конец!»
Ариэль уже в пламени – в чужой атмосфере. Как только он дойдет до плотного дна – взрыв. Смерть!
От всей жизни осталась минута.
И некуда бежать. Даже «ум» Далин ничего не предлагает. Вот он сидит, уставившись в окно, лицо красное, словно в крови. Бессилен, будто руки связаны. В героическом двадцатом бывало так: фронт побеждает, а тебя возьмут в плен враги – люди с бессмысленными глазами, тупые, как программные кибы, свяжут, скрутят, приставят к стенке, прицелятся. И вот она, смерть, – в черном зрачке автомата. Смотришь на нее… и поешь.
И Мир запел. Запел старый, трехсотлетней давности гимн героического двадцатого века. Пел стоя, держа руки по швам, старательно выговаривая забытые, потерявшие смысл слова о рабах, проклятьем заклейменных.
Потом он заметил, что «ум» Далин тоже стоит рядом с ним и тоже поет, перекрикивая вой пламени. А пламя все жарче и светлее, взметаются вспышки, снаружи грохочет и стреляет – взрываются двигатели застрявших на дороге киб.
– «Это есть наш последний и решительный бо-о-ой!»
Юноша пел, и пел старик.
Так встречали смерть люди. Человек может погибнуть, он смертен, но сдаваться ему не к лицу, потому что он Человек из племени победителей. Он гибнет, а племя побеждает.
Они спели первую строфу и припев, а пламя все ревело за окном. Потом оно стало тускнеть, темнеть. Сквозь него начал просвечивать силуэт железных гор… потом показалось черное небо с багровыми тучами.
– Поздравляю тебя, Мир, – сказал Далин. – Жить будешь.
Мир продолжал петь, торжествуя. Голос его гремел в ватной тишине Ариэля. За помутневшим окном виднелась закопченная дорога, на ней – оплавленные кибы.
– Вот мы и воспрянули, – улыбнулся Далин. – Садись к передатчику, Мир, ты у меня один за четверых. Обсерваторию вызывай, потом штаб, потом ракетодром…. надо узнать, кто жив.
Мир сел на место Юны, застучал ключом. Далин, стоя сзади, обнял его за плечи.
– Дела, Мир! У живых много дел. После Ариэля вызовешь ракеты. Четырнадцать групп, есть с кем поговорить. Ну, и мы не засидимся. Получим с Земли ракету, будем облетать всех по очереди. Любишь путешествовать, Мир? Или отправить тебя на Драму к Анандашвили?
Мир понял, о чем идет речь.
– Но Юна любит вас, – сказал он.
Далин похлопал его по плечу:
– Женщины, друг мой, торопливы в чувствах. Это у них пережиток, от прабабок, которые отцветали к тридцати годам. У Юны сотни лет молодости. У нее есть время разобраться, она разберется еще.
В радиоприемнике послышался частый писк. Отвечала обсерватория, отвечали убежища штаба и ракетодрома. Все живы. Уцелели. Отсиделись в герметических помещениях.
– Поздравляю с жизнью, – велел передать «ум». – На всякий случай сидите в убежищах до завтра. Завтра свяжемся.
Завтра!
Первый день творения заканчивается. Завтра будет уже второй день в истории четырнадцати человеком созданных планет.
1959