Он всю жизнь разменял на птиц, которые стерегли границы. Птиц, чей взгляд видели люди. Что видел орел – то видели и люди на живых картинах-экранах. Птицы жили десятилетиями. Должны были. Он все делал идеально. Лишь бы не было войны.
***
– Простите, Мастер Вааль.
Рядом сел непутёвый ученик. Вааль подобрал его в окрестностях Фариона пару лет назад. Эрик напоминал ему самого себя – упорный, наивный и честный.
…он просто не знал боли, понял Вааль. И в этом виноват его мастер, а не он сам.
– Эрик, послушай, – он повернулся к ученику. – Ты – Гончар. Это значит, что ты можешь умереть в любой момент. Ты это знаешь, мы все знаем – и нам все равно. Но представь, что от твоей ошибки сгорел бы твой родной Фарион.
Юноша замер.
– Представь. Огнь ползет по домам и больнице… Люди кричат. Помни…. Помни о Фарионе.
Старик пошел домой, оставив юношу думать.
В конце концов, в незнании виноваты не дети, а старики, которые устастают учить или бояться вспоминать.
Не потеряться
Небо, бескрайнее небо. Или вода? Океан, пустота?
Рябь облаков или рваные волны вокруг? Как ты узнаешь, где берега? И есть ли они?
Да что вы знаете о бреде и эйфории? Таале Вааль мог писать книги (да и писал), о том высшем наслаждении, недоступном простым смертным.
Он смотрел на юношу, пытавшегося создать первого в жизни живого керамика, смотрел как он закрывает глаза и погружает пальцы в мягкую глину, как режет руку и кровью выводит странный узор.
Он следил, и был готов в любой момент вытащить парня, не дать ему раствориться в непроявленном мире. В руках у него были странные часы, стрелки на которых шли в обратную сторону. Тик-так, движение времени и цель, вот что не давало потеряться.
Он знал толк в эйфории – безумной, ни с чем не сравнимой, умопомрачительно дорогой. Этот кайф не стоил денег, наоборот, платили ему. Этот кайф стоил жизни и был дорогой в один конец.
Вааль никогда не боялся нырять в подпространство, даже теряя себя, даже спаивая в единое целое живую птицу и тонкий механизм, создавая отражения реальности. Это было сложно, безумно сложно – в деталях представить горного орла или степного ястреба, погрузится в его ощущения, прочувствовать, как он видит реальность. А потом запечатлеть на зеркале – не статичный рисунок, но все, что видит птица.
Первый раз Вааль “потерялся” лет в шестнадцать. Ему заказали орлов для патрулирования южной границы – пограничные стычки с орхористами возобновились, армия стягивала все силы и использовала все возможные артефакты. Главным в задании была “как можно скорее”, а он был молод и глуп. Решил лепить по три птицы в день. В первый день он как-то справился. А на второй вечер – уже нет. Его накрыло с головой острое чувство нереальности. Он понимал, что плывет в подпространсве, но не мог вынырнуть в реальность. Не хотел. Зачем? Тот, волшебный мир плавных линий и исполняемых желаний был куда притягательней.
Первое, что он почувствовал – ноги. Учитель стянул с него тапочки и принялся щекотать. Глупо, нереально, противно – но он почувствовал свое тело, смог вернуться. С тех пор он всегда вспоминал тапочки, когда не мог вынырнуть.
Но страха не было – ни тогда, ни сейчас. Экстаз творца затмевал все, манил со страшной силой. И не один Гончар не мог противится этому зову. Но он держался, старался помнить кто он и зачем выпускает свою кровь.
Единственный раз он испугался, когда за ним позвала Эмма.
«Он не выходит из мастерской несколько дней подряд!» – причитала она, и просила, чтоб сходил и посмотрел.
Вааль почему-то сразу понял, что Левский что-то учудил, больно у него взгляд был отчаянный последний раз. А у Вааля – острая, холодная зависть. К его таланту, его усидчивости, его успеху, богатству. Но самое главное – все Мастера завидовали времени Левского. Долбаный минитюарист. Маленькие бабочки, пчелки, змейки. Красивые, ювелирные – но живые. Свою жизнь и кровь он тратил, но в разы меньше, чем любой Гончар. И жить должен был намного дольше.
И вот, плачется его жена, что Левский загулял. Творческий кризис. Вааль плюнул, собрал волю в кулак, взял трость и похромал к его мастерской.
Он был там, это чувствовалось сквозь стены. Внутри билось другое пространство. Едва Вааль открыл дверь, как сам упал на колени. И никогда не было у него такого дурмана, такого экстаза – что бы ни творил, сколько крови бы ни проливал.
Стало страшно – если его, стороннего человека, так захлестнуло чужой творческой волной, то где сейчас Левский и как его вытащить?
Вааль чувствовал, что сейчас вскроет себе вены в попытке создать… что? Да не важно. Едва сдерживаясь, сделал шаг к Левскому – он мирно сидел в кресле. И можно было подумать, что он дремлет, но это было не так. Сон ни имеет ничего общего с тем чувством, что испытывали Гончары. Вааль потряс его за плечо, пощекотал – но он не шевелился.