Дорога была в полукилометре сзади, вокруг тянулась степь. Дышать стадо нечем. Я остановился и лег, почти упал на землю; тело мое непослушно дергалось, колотилось.
Повернулся на спину, увидел облака. Какими они стали близкими, пушистыми, милыми! Дул холодный ветер, врывался под куртку и ласково освежал разгоряченную кожу. Я расстегнул воротник. Неужели жив? Неужели свободен?
— Врешь, живем! — крикнул я сиплым голосом и хлопнул ладонями по земле.
Сначала только ветер свистел в ушах. Потом вместе с ветром донесся треск мотоциклетного мотора. Мотор по дороге ближе, ближе… и затих. Тр-р-р-р!.. — ударила автоматная очередь. Ага, мотоциклист нашел моего немца, на помощь зовет «Не-ет, проклятые, не дамся! — шептал я. — Не дамся, не дамся!» — и полз по степи, приближаясь к шурфу. Меня скрыли старые отвалы, пологие, заросшие бурьяном каменные холмы. Кажется, меня не заметил никто.
2
Шурф, как колодец, уходит в землю. Только он не вертикальный, а наклонный, под углом градусов в шестьдесят. Он очень старый, но под землей хорошо сохранился до сих пор; его стенки покрыты дубовым креплением и напоминают ребристые бревенчатые стены деревенского дома. По дубовым венцам можно спуститься вниз, как по лестнице.
Меня еще на свете не было, когда у шурфа работал конный во́рот: ходили по круглой площадке лошади, крутили большой деревянный барабан; на барабан наматывался канат и поднимал из-под земли в железных бадьях то уголь, то пустую породу. Уголь увозили, а породу сбрасывали в отвалы неподалеку.
Конного ворота давно уже нет. С детства я помню здесь только кучи камня да заваленное ржавым железом, засыпанное мусором, заросшее полынью отверстие в земле. Дней пять назад, придумывай место, куда спрятать оборудование, мы с Петькой вспомнили про этот шурф. Разыскали его не сразу. А вчера на рассвете, когда оборудование было уже под землей, мы так старательно закрыли устье — кусками рельсов, камнями, бурьяном, — что даже самый опытный глаз теперь не заметит ничего. По отвалам понятно, что здесь когда-то был шурф, но самого шурфа никто уже не найдет. И разве не такие же отвалы густо раскиданы по всей донецкой степи?
На дороге опять затрещали мотоциклеты. Их несколько. Это меня ищут. Казалось, что они шумят со всех сторон. То тут, то там хлопали беспорядочные выстрелы. Я вздрагивал и пота, прижавшись лицом к земле, потом бежал на четвереньках, потом пальцами, ломая ногти, разгреб сухую траву и щебень. Едва открылась узкая нора, как я втиснулся в нее ногами вперед, скользнул, как ящерица, и провалился в темноту. Губы еще продолжали шептать: «Не дамся, проклятые, не даемся!..
Я лез так торопливо, будто падал. Движения были быстрыми, точными — память верно подсказывала все, чего нельзя увидеть в темноте. Я знал: крепление цело, можно опираться о любой венец; глубина шурфа — пятьдесят метров: внизу под шурфом — короткий, метров двадцать длиной, горизонтальный штрек. Там сложены наши спасательные приборы. Там можно и мне хорошо спрятаться.
Почувствовав под ногами подошву штрека, я сразу наткнулся на ящик и больно ушиб колено. Протянул руку — опять ящик. Много мы все-таки натаскали сюда добра: тонн семь. Весь штрек загроможден ящиками, баллонами, свертками. К чему это теперь? Я нащупал какой предмет и сел.
Сначала дыхание мое было шумно, и стук сердца доносился, наверно, до самой поверхности. Потом — прошло, надо думать, много времени — все становилось тише. И, наконец, наступила тишина, такая, как может быть только под землей. Я глубоко вздохнул, точно сбросил с себя пережитый страх, встал на ноги, вгляделся — черно вокруг; прислушался — ни шороха. Совсем другой мир. Ни немцев, ни мотоциклетов. Нет, здесь меня не найдет никто!
«Как хорошо бы, — подумал я, — свет теперь зажечь!» И даже повеселел: ведь есть же где-то аккумуляторные лампы! «Ага! — Я пробирался вдоль ящиков и ощупывал их. — Вот они, три ящичка, по десять ламп в каждом. Нужно только сдвинуть с них кислородный насос».
Глаза сощурились от яркого света. Как хорошо! Я посмотрел по сторонам. Низкий, приземистый, короткий штрек. По стенкам — почерневшие от времени дубовые столбы. Сухо. Выход только один — вверх, в шурф; концы штрека заложены старым крепежным лесом. Посредине — в беспорядке все, что мы с Петькой сюда спустили: ящики с приборами, баллоны с кислородом, инструменты.
Все такое спокойное и уютное: запах шахты, тепло, тишина, даже многолетняя мягкая пыль под ногами. На душе стало легко. Нет, немцы сюда не придут. Не придут!
Вдруг веки отяжелели, и сразу захотелось спать. Еще раз прислушался: тихо. Вот лежат брезентовые вентиляционные перемычки. При пожаре ими завешивают штреки, чтобы прекратив доступ воздуха к очагу пожара. Сейчас они свернуты в толстую мягкую пачку. На них можно лечь, закрыться, сжаться клубком.