Обеспокоенный, я пошел быстрее и, миновав поворот, увидел постройки. Крестовик со стайками-малухами притаился за высоким забором черной глыбой, огней не видно.
— Неуж дома нет?
И тут же себя успокоил.
— Куда ему деться. Сидит в такую непогодь на печи, кости пропаривает. Эх, сейчас бы соточки две и под тулуп.
С этими мыслями я толкнул мокрую калитку. Та, без скрипа, с трудом отошла. В ограде тихо, собак не слышно. Забились куда-то. Сквозь ставни кухонного окна пробилась желтая полоска света. Я повеселел.
— Дома! Живет же старый хрыч, хозяйство содержит. И как же это он один, без женщины справляется.
Я постучал в окно и по щербатому крылечку поднялся в сенки.
— Эге-ей, хозяин, принимай гостя, — с шумом переступил порог.
В кухне, освещенной семилинейной керосиновой лампой, тепло. На деревянных вешалках нехитрое одеяние Михея, ружье. Лавка, стол да два стула — вся обстановка.
— Ну и погодка, добрый хозяин собаку на подворье не выгонит, а нас нечистая по лесам носит, — щурясь на свет, пробасил я.
— Ты что, не рад, что ли?
Михей, что-то искавший в ящичке стола, распрямился. Лицо заросшее, в темных глазах тревога.
— Беда, Валерий, стряслась.
— Какая беда?
— Лосиха растелиться не может. Видно, телок не так пошел.
— Лосиха, говоришь, а что так поздно?
— Вот и сам дивлюсь. Зима на носу.
Снова над лесом раздался протяжный рев, так напугавший меня раньше. — Она?
— Она, бедная. Прирезать жалко, и так, как оставишь?
— Лежка-то где?
— В урочище. С километр отсюда будет. Может, подможешь? Вдвоем-то сподручнее. Хоть бы маленького спасти.
Я взглянул на свои заляпанные сапоги, запахнул промокший ватник.
— Идем, только тряпицу чистую прихвати да нож.
— Сготовил уже…
Едва мы вышли, как снова раздался знакомый крик. Михей торопливо и уверенно зашагал к черной опушке. В руке качался огонек «летучей мыши». Лес сразу же навалился темнотой, дохнул резким студеным порывом. Я постарался приспособиться к ходьбе лесника и не смог. Шаг у него широкий, легкий. Словно и нет за плечами пятидесяти трех лет. Видно, лес закалил, добавил крепости. Давно мы с ним дружим. И не только по охотничьей части. Люблю я людей простых и искренних, не скрытных нисколько. А он такой. К тому же добряк. Завсегда заезжему человеку рад. Может, одиночество сказалось. Как захоронил свою Фросю лет восемь назад, все один да один. Другая бабенка и пошла бы за него, да глуши лесной, тоски смертной боится. И его в поселок не сманишь. К лесу привык, да работа рядом. Разное про него говорят люди. Больше хорошее. Смеялись как-то, что стишки даже пишет. Спросить все хотел, да не решился. Неловко как-то смущать, дело-то ведь не старческое. Да и он словом не обмолвился о своем увлечении. Раз не хочет, к чему пытать. Зато о лесе и его обитателях может говорить часами. Что сказочник. Пепельную бороду в кулак зажмет и тихо, напевно рассказывает, будто мечтает. А то сам с собой заспорит. В безлюдье привычка эта родилась, с кем здесь поговоришь…
— Давай сюда, — услышал я хрипловатый голос Михея.
Он стоял у кустов, высокий, плечистый, в брезентовом дождевике. Рядом лежала лосиха. Увидев нас, она приподняла бугристую голову, попыталась подняться и не смогла. Повела помутневшими глазами в нашу сторону, на губах кровавая пена повисла. Мокрый бок судорожно заподрагивал.
— И надо же так случиться. Что делать-то будем, а?
Михей ласково провел ладонью по загривку, протянул мне фонарь.
— Держи!
— Нет, дай лучше я…
Обратно шли молча. Я освещал фонарем дорогу, а Михей тяжело ступал сзади. На плечах он нес лосенка. Метров через сто останавливались, менялись. А лес шумел. Ветер гнал стужу, выжимал из нас остатки тепла. Не согревала и ноша…
Дома, закутав лосенка в старую шубу, Михей положил его у печки.
— А ловко же ты его. Где наловчился-то?
— После армии приходилось.
— Ну и ну.
В глазах у него то гаснут, то вспыхивают озорные отсветы. Недавняя забота исчезла. Густые, в два пальца брови сбежались к переносью. Скуластое, широкое лицо при смехе становилось еще шире. Я тоже через силу улыбался, клонило ко сну.