что над притихшим залом послышался хруст костей, и можно было подумать, что
очень старый медведь жрет очень старого и, следовательно, очень вонючего
козла. Наконец ты решил, что пришла пора и поговорить! Прежде нсего ты стал
кому–то лихо подмигивать в зал, намекая всем, что у тебя имеются с кем–то
интимные отношения. Затем ты отворил рот и закричал: "Танеев родился от отца
и матери!" Помолчал и прибавил: "Но это условно!" Погом сделал новое
заявление: "Настоящими родителями Танеева являются Чайковский и Бетховен".
Помолчал и добавил: "Это я говорю в переносном смысле". Потом, ты сказал:
"Танеев родился в тысяча носемьсот пятьдесят шестом году, следовательно, не
мог родиться ни в пятьдесят восьмом, ни и пятьдесят девятом, ни в
шестидесятом. Ни в шестьдесят перном..." И так ты дошел до семьдесят
четвертого года. Но ты ничего не сказал про пятьдесят седьмой год. И можно
было подумать, что замечательный композитор рождался два года подряд и это
был какой–то особый клинический случай... Наконец ты сказал: "К сожалению,
Сергея Ивановича сегодни нету среди нас. И он не состоит членом Союза
композиторов". И ты сделал при этом какое–то непоиитное движение рукой так,
что все обернулись к нходным дверям, полагая, что перетрусивший Танеев ходил
и фойе выпить стакан ситро и уже возвращается. Никто не понял, что ты
говоришь о покойном классике русской музыки. Но тут ты заговорил о его
творчестве. "Танеев не кастрюли паял,– сказал ты,– а создавал творения. И
вот его лучшее детище, которое вы сейчас услышите". И ты несколько раз
долбанул по лыснне концертмейстера виолончелей, почтенного Илью Осиповича,
так, что все и подумали, что это – любимое детище великого музыканта,
впрочем, незаконное и посему носящее совершенно другую фамилию. Никто не
понял, что ты говоришь о снмфоннн. Тогда ты решил уточнить и крикнул:
"Сегодня мы играем Первую снмфо–нню до–минор, це–моль! Первую, потому что у
него были и другие, хотя Первую он написал сперва... Це–моль – это до–минор,
а до–минор – це–моль. Это я говорю, чтобы перевести вам с латынн на
латинский язык". Потом помолчал и крикнул: "Ах, что это, что это я болтаю!
Как бы меня не выгнали!.." Тут публике стало дурно одновременно от радости и
конфуза. При этом ты продолжал подскакивать. Я хотел выбежать на эстраду и
воскликнуть: "Играйте аллегро виваче из "Лебединого озера"–"Испанский
танец"..." Это единственно могло оправдать твои странные телодвижения и
жесты. Хотел еще крикнуть: "Наш лектор родом с Кавказа! Он страдает
тропической лнхорад–кон – у него начался припадок. Он бредит и не правомочен
делать те заявлении, которые делает от нашего имени". Но в этот момент ты
кончил и не дал мне сделать тебе публичный отвод... Почему ты ничего не
сказал мне? Не предупредил, что у тебя вместо языка какой–то обрубок? Что ты
не можешь ни говорить, ни ходить, ни думать? Оказалось, что у тебя в башке
торичеллиева пустота. Как при этом ты можешь рассказывать? Непостижимо! Ты
страшно меня подвел. Не хочу иметь с тобой никакого дела! Я возмущен
тобой!..
А я это время играли первую часть симфонии, которую я страшно любил.
Потом вдруг слышу – снова понвилась первая тема; она уже предвещает финал.
Вот в зале зааплодировали, в гостиную вошел Гаук, очень довольный... Я стал
озираться, чтобы куда–нн–будь спрятаться. И не успел. Комнату наполнили
музыканты, стали спрашивать: "Что с вами было?" Я хотел отвечать, но
Соллертинский шепнул:
– Никогда не потакай праздному любопытству. От этих лиц ничего не
зависит. Второе: наука еще не объяснила, что было с тобой. И в–третьнх: мы
еще не придумали, как сделать, чтобы тебя уволили по собственному желанию.
Что было потом, помню неясно. Знаю только, что возле меня снднт
человек, которого до этого я видел, иаверное, не больше двух раз,– известный
ныне искусствовед Исаак Давидович Глнкман, коего чнслю с тех пор среди своих
лучших друзей. Он похлопывает меня по плечу, говорит, что не я один, но и
филармония виновата. Надо было прослушать сперва, а не так выпускать
человека. И он подмигивал Сол–лертинскому. И Соллертннскнй уже смеялся и,
желая утешить меня, говорил:
– Не надо так расстраиваться. Конечно, теоретически можно допустить,
что бывает и хуже. Но ты должен гордиться тем, что покуда гаже ничего еще не