Важно, чтобы можно было понять, как ты смотришься, как двигаешься... Со
стороны содержания ты можешь быть совершенно спокоен. Что же касается
техники выступления, то я не хотел тебя заранее волновать, но время уже
пришло, поэтому прошу тебя выслушать. В музыкальном отношении акустика этого
зала считается безупречной. Но для оратора она немножко трудна. Здесь нельзя
сказать "к сожалению...". Здесь надо артикулировать очень отчетливо:
"К.Со.Жа.Ле.Ни.Ю."! Я несколько угри–рую, но принцип таков – максимальная
отчетливость. Второе – сила звука. Если тебя слышат в первом ряду – еще пе
значит, что тебя слышат в тридцать втором. Но если слышат в тридцать втором,
то услышат и в первом. И в этом заключается принципиальная разница между
первым и тридцать вторым рядом. Итак: говорить надо отчетливо и говорить
громко. Иначе тебя вышвырнут... Еще совет: если слово твое будет
продолжаться два или три часа и назавтра его напечатают все музыкальные
журналы мира,– это тебя не спасет: тебя вышвырнут. Но если ты будешь
говорить даже посредственно, но семь нли восемь минут,– тебе зааплодируют из
благодарности, что скоро кончил. Поэтому тебе выгодно говорить отчетливо,
громко и коротко. Запомни еще, что ты должен подняться на дирижерскую
подставку. Сделав шаг вперед, ты можешь упасть в зал. Шагнув назад, рискуешь
опрокинуться в оркестр. Но если ты будешь торчать, как вбнтый в подставку
гвоздь,– тебя вышвырнут. Поэтому стой, но двигайся. Корпус должен находиться
в движении. Жестикулируй, подыскивая слова, "экай" и "мекай" побольше,
старайся показать, что ты готов броситься в бой за каждую произнесенную
тобой фразу. Будь экспрессивен и непосредствен. Поменьше скованности. И,
наконец, последнее. Новнчкн начинают обычно разглядывать публику. Это плохо
кончается. Не надо ее рассматривать. Пусть публика рассматривает тебя. Ты
можешь забояться, смутиться. Поэтому выбери в тридцать втором ряду
какое–нибудь милое лнцо и расскажи ему, что у тебя накипело на душе про
Танеева. Кажется, это все! Квалификационная комиссия уже удалилась, все
относятся к тебе хорошо, даже наш директор, который не имеет чести знать
тебя лично, спросил у меня: "О чем будет болтать ваш бодрячок?" Я уверен,
что все будет отлично! Ну, ни пуха тебе нн пера!..
Он исчез. Я остался один за кулисами, не знан, с чего начать мое слово,
чем кончить. В это время в го–стнную быстро вошел инспектор оркестра,
сказал: "Оркестр уже на местах". Я ответил ему без звука, одними губами:
"Хорошо". "Ну, вы у меня новичок, давайте я вас провожу". Он взял меня рукою
за талию. И я пошел на негнущихся деревянных ногах той дорогой, которая всю
жизнь казалась мне дорогою к славе.
За кулнсамн филармонии – коридорчик, где стояли в тот вечер челеста,
фисгармония, глокеншпиль, большой барабан тамтам, не употребляющиеся в
симфонии Танеева. Кончился коридорчик, и мы повернули влево и вышли к
эстраде. Я поравнялся с контрабасами. Я уже вступал и оркестр. И тут
инспектор сделал то, чего я меньше всего ожидал: он что–то пробормотал – что
именно, я не расслышал – и убрал с моей спины руку. А я так на нее опирался,
что чуть не упал навзничь, и, падая, схватился за плечо контрабасиста.
Сказал: "Извините!" – и въехал локтем в физиономию виолончелиста. Сказал: "Я
нечаянно",– наскочил на скрипичный смычок, смахнул полон пиджака ноты с
пюпитра... И по узенькой тро–пннке между скрипками и виолончелями, по
которой, казалось мне, надо было не ндтн, а слегка побежать, чтоб взлететь
на дирижерское возвышение, как это делали некоторые любимые Ленинградом
заграничные дирижеры, я стал пробираться по этой тропинке, цепляясь,
извиняясь, здороваясь, улыбаясь... А когда добрался, наконец, до
дирижерского пульта, то выяснилось, что меня навестило несчастье нового
рода: у меня не гнулись ноги в коленнх. И я понимал, что если даже сумею
втащить на подставку левую ногу, то на правом ботинке Антона Шварца улечу в
первый ряд. Тогда я применил новую тактику: согнувшись, я рукой подбил
правое колено, втянул правую йогу на площадку, потом повторил эту
манипуляцию с левой ногой, распрямился..., окинул взглядом оркестр... Кто–то
из оркестрантов сказал:
– Повернитесь к залу лицом!
Я повернулся – и обомлел. Зал филармонии, совершенно в ту пору ровный,
без возвышений, без ступеней, зал, где я проводил чуть лн не каждый вечер в