Сенем передвигалась от одного дерева к другому, нащупывая сухие ветки. Больше всего их было на тутовнике, но ей жаль было рубить старика: столько счастливых воспоминаний было связано с ним! Она даже улыбнулась измученно, сразу представив себе перепачканные тутой лица Солтана и Османа — они все вместе часто забирались на это дерево. Однажды Сенем повесила нехре на ветку тутовника и принялась раскачивать ее, сбивая масло. Солтан сказал: «Ты как ребенка в люльке качаешь…» Они оба принялись покачивать нехре — медленно, осторожно, словно действительно укачивали своего ребенка. Уже и масло давно сбилось, и прохладный душистый айран был готов, а они все качали и качали…
Нет, не могла Сенем рубить тутовник!
Наконец она выбрала абрикос» Глухие удары топора раздались в ночи. Но абрикос был молодой, топор соскальзывал с его упругих ветвей, к тому же в темноте Сенем то и дело промахивалась.
Топор скользнул по колену, содрав кожу- Сенем села на землю и заплакала от боли, бессилия и отчаяния.
Собака, до тех пор дремавшая под крыльцом, выползла из–под него, зарычала, бросилась к калитке. Над плетнем возвышалась едва различимая в темноте огромная фигура. Сенем испуганно вскрикнула, Успокаивая ее, знакомый голос произнес виновато;
— Это я… Вот, сушняку принес…
Осман!
Он боком протиснулся в калитку, бросил у очага большую охапку сухих хлопковых стеблей и сразу перестал казаться огромным.
— Не надо мне ничего! — сказала Сенем.
Присев на корточки, Осман молча растапливал очаг. Яркое пламя озарило его лицо так, что на нем стали видны даже оспины на щеках и на лбу. Почувствовав на себе взгляд девушки, Осман отвернулся, попытался встать, но раненая и еще не совсем поджившая нога подвела. Сдерживая стон, он минуту–другую стоял согнувшись.
Сенем стало жалко его, но она заставила себя подавить это чувство. С тех пор, как мать каждый вечер начинала один и тот же разговор — о замужестве, Сенем всячески избегала Османа, ощущая поднимавшуюся в ней неприязнь, которую прежде никогда не испытывала. Если бы перед ней был Солтан! Пусть даже совсем без ноги! Но живой… Она бы бросилась к нему, поддержала, подставила плечо или обняла бы нежно и крепко и помогла бы распрямиться.
Недавно в правлении она слышала, как успокаивал Осман мать Солтана:
— На фронте всякое бывает, поверьте. Может, на переформировку отправили, в другую часть попал, а может, его часть на другое направление бросили», Пока почта разберется. А случается, и писать некогда: из боя в бой! С председателем я договорился: завтра вам дров привезу. Не брошу вас! Солтан другом мне был…
Сенем вздрогнула: почему «был»?
Тогда она не стала ни о чем спрашивать Османа, но теперь не выдержала: —
— Почему ты про Солтана сказал: «был мне другом»? Ты что–нибудь знаешь? Его убили? Убили?
Она смотрела на него так, словно он был во всем виноват: и в тяжелой ее усталости, и в болезни матери, и даже в том, что от Солтана нет писем.
Осман ответил не сразу. Неловко припадая на больную ногу, он подбросил в очаг еще десяток–другой сухих стеблей, приласкал подползшего к нему пса. Как ни была встревожена и опустошена Сенем, она невбльно отметила: прежде пес так ластился только к Солтану, Османа не признавал. Наверное, подкармливает его Осман.