Небо, пронзительно высокое, в тонких перистых облаках, словно укрыто ангельским крылом. И одновременно хрупкое, что корочка льда на октябрьской луже: надави пальцем - пойдёт скрипучая трещина. Такое небо, Рафаэль знал, предвещает холода, и уже окрепшие, к ночи они станут нестерпимы; схватят так, что будет больно дышать, и бабушка наутро скажет кутаться до глаз.
Но это - после, а сейчас он ощущал свободу, лёгкость; смеялся, падал в снег, представлял себя птицей. Облака, ему казалось, трепещут на ветру, а всё вокруг преобразилось, помолодело и дышит новизной. Он стянул варежку, сунул руку в сугроб. Холодно. Правда - холодно! Снег сухой, рассыпчатый... и какой-то другой. Пальцы околели, пришлось согреть их в рукаве.
"Нет сомнений, - думал Рафаэль, - если б диплодоки дожили до наших дней, в такой мороз они бы вымерли по новой".
Рядом, сдвинув шапку на затылок, шёл круглогодично конопатый Костя.
- Ты завтра что будешь дарить? - спросил он и похвастался: - Я - зажигалку. Такую, знаешь, на бензине.
Рафаэль промолчал. Меньше всего на свете его теперь волновал подарок для Артёма. Слишком мелко это было по сравнению с тем, что сегодня преподнёс ему Север. Такое чудо - а стоило лишь захотеть!
Дед Рафаэля, старый полярник, любил повторять: Север не терпит небрежности; он добр к внимательным, но может наказать беспечных. Однажды, рассказывал дед, стая лис растащила припасы: всей экспедиции угрожал голод. И когда надежды почти не осталось, дед пригляделся и увидел в белой мгле большого старого лося. Как тот забрёл столь далеко от привычных мест? Неизвестно. "Север взял - Север дал", - решили тогда. И всем в ту ночь, в ту сытую ночь, снился белый, северный ангел.
Теперь он - ангел - чудился и Рафаэлю. Белоснежный, тот спустился с небес и даровал избавление.
"Всё. Не осталось больше никаких проблем".
При мысли об этом по коже пробегала радостная дрожь.
Костя по-прежнему что-то спрашивал, но его слова будто бы тоже дрожали, а затем терялись и вязли в пушистом снегу.
- Слушай, мне пора, - сказал Рафаэль и для пущей важности засучил рукав. Там, на запястье, блестели часы с кожаным ремешком и циферблатом на двадцать четыре деления.
"Интересно тебе, почему не двенадцать? - ухмылялся дед. - А потому, что за полярным кругом бывает не понять: утро теперь или вечер. Гляди, даже у нас солнце зимой не поднимается высоко, а как бы выныривает - подышать, что кит, - и уходит обратно, в горизонт".
Костя что-то болтал, а Рафаэль глядел на часы.
И тут случилась первая странность: прошло секунд десять, а он всё пялился на циферблат и отчего-то не мог определить время - словно забыл, что означают все эти стрелки, и с какого края на них смотреть.
Вторая странность испугала его.
Рафаэль вдруг осознал: он в самом деле не понимает речь Кости. Хоть слова по отдельности и были ему знакомы, вместе - не составляли ничего. Не удавалось уловить и намёка на смысл.
А ещё через секунду сам говорящий превратился в будто бы незнакомого человека, ничуть при этом не изменившись в лице. И вслед за этим всё вокруг как-то странно повернулось. Вроде то же, но... не то!
Рафаэль посмотрел на небо и вздрогнул: там, вверху, всё шевелилось. Тонкие облака пустились в какой-то совсем уж отвратительный пляс, напоминая живых червей, пусть белых и пушистых.
Его мутило. Ему снова чудился ангел. Ангел ухал, невозможно выворачивал шею и отрыгивал костяные комки.
Он бросился бежать - по району, который, кажется, видел когда-то давно, в прошлой жизни. Он забежал в дом, поднялся на третий этаж, нажал свой - свой ли?.. - звонок. Дверь открыла старуха. В её сгорбленной фигуре едва теплилась его прежняя, родная бабушка.
Не разуваясь, он влетел в квартиру. Та была чужой.
Посмотрев в зеркало, он понял: ещё немного - и его, Рафаэля, просто не станет. Ещё немного - и жить за него будет другой, только похожий, человек.
"Неужели... - отчаянно подумал он, - неужели всё из-за той идеи..."
Он кинулся к телефону. Замёрзшими пальцами, путаясь, набрал короткий номер.
Наверное, он просто слишком слаб. Наверное, ангел ошибся, посчитав его достойным.
И... и пусть.
Сейчас важно лишь одно: любой ценой избавиться от наваждения.