Дачные коттеджи стояли вдали сплошной серо-оранжевой стеной. Некоторые были сделаны из камня или бетонных блоков, некоторые — из кирпича. Особыми архитектурными изысками дома не отличались: все те же террасы, мансарды, остроугольные крыши, непременные круглые застекленные окошечки и кое-где лестницы с широкими перилами.
Номер дома Москвина я помнила как «Отче наш» и истово надеялась, что к этому часу Антон Антонович уже будет на месте. Каждая дополнительная минута ожидания грозила обернуться тяжелой шизофренией, возникшей на почве заячьей трусости и дурацкого желания что-то доказать окружающим и себе самой. Однако судьбе было угодно лишний раз щелкнуть меня по носу: калитка оказалась открытой, но на стук в дверь никто не отвечал. Наручные часики показывали половину третьего, а в доме было темно и тихо, как в антресолях старого шкафа…
«Раз сказал: в четыре — значит, приедет к четырем», — догадался Штирлиц", — тоскливо подумала я и пошла в разведывательный рейд вокруг дома.
Нельзя сказать, чтобы коттедж Антона Антоновича сильно отличался от соседних домов. Двухэтажный, серо-белый, с большими прямоугольными окнами, он был окружен жидким, полысевшим к осени кустарником. Ничего особенно зловещего в пейзаже не наблюдалось, но тем не менее коленки мои отчего-то все больше и больше слабели.
Лаз в подвал… Что там? Может быть, огромный холодильник для складирования трупов? Наглухо зашторенное окно… Темная комната с неясным силуэтом человека, притаившегося в углу? Новенькая лопата с тяжелым черенком, прислоненная к шершавой стене… Да-а, такой если шарахнуть по голове, то мозги полетят до самой платформы Логиново…
Что я ему скажу, когда он попросит показать наброски пьесы? «Лучше давайте я вкратце обрисую фабулу»? «Некий театральный режиссер решает подзаработать денег и для этого продает свою пьесу именитому драматургу, разучившемуся писать…» Его глаза темнеют, ноздри начинают нервно вздрагивать.
Или наоборот? Он улыбается подчеркнуто вежливо и кивает седовласой головой:
«Продолжайте, продолжайте! Я вас внимательнейшим образом слушаю!» И что дальше?
Прочувственно распрощаться и уйти, каждой клеточкой спинного мозга ожидая удара лопатой по голове?
Я как раз в красках и подробностях представляла себе этот самый удар: холодную сталь, припорошенную снежком и крошащую череп, брызги крови, резвыми пташками разлетающиеся во все стороны, — когда вдруг увидела его… Антон Антонович Москвин, собственной персоной, неспешно шагал по тропинке к даче. И на нем наверняка было то же самое темно-серое драповое пальто, в котором засекла его престарелая соседка убитого Вадима Петровича.
Моя дерзкая отвага вместе со способностью соображать мгновенно куда-то подевалась. На минуту показалось даже, что смерзшаяся земля, как водяной матрас, уходит из-под ног. Задыхаясь от ужаса, я спряталась за выступ стены и прижалась щекой к ее холодной шершавой поверхности. «А может, правда повосхищаться его творчеством и рассказать идею какой-нибудь дурацкой пьесы? — промелькнуло в голове. — Есть же в запасе „Царевна-лягушка“, в конце концов»…
Господи!.. Мамочки!.. Что же делать?!
Он прошел еще несколько метров, обогнул лежащую на тропинке корягу.
Расстояние между нами неумолимо сокращалось, теперь от калитки Москвина отделял всего с десяток шагов. И тут откуда-то слева появился Леха! Я даже подумала, что у меня зрительные галлюцинации, и часто-часто заморгала глазами, пытаясь прогнать нелепое видение. Но это была не галлюцинация, а самый настоящий, живой Митрошкин, улыбающийся светло и зубасто, как дипломат на приеме, и одетый почти в такое же, как у Москвина, драповое пальто.
Они сходились, как два представителя дружественных стран, а я все плотнее вжималась в стену.
«Чуйства» переполняли меня, словно истерическую барышню девятнадцатого века. Он все-таки пришел! Он меня не бросил! Леха! Хороший, надежный Леха! Но что он собирается делать и как намеревается объяснить Москвину свое появление?
— Здравствуйте, по поводу меня вам вчера звонил Владимир Макарович Пеев!
— отрекомендовался Митрошкин, чуть не налетев на Москвина, собирающегося войти в калитку. И глаза Антона Антоновича медленно поползли на лоб.
Уж не знаю, что он там подумал по поводу почтенного божьего одуванчика, давшего подобную рекомендацию, но то, что Леха весьма мало походил на воздушное и эфирное создание, было неоспоримым фактом. Столь же незначительно и туманно мой напарничек напоминал повзрослевшую Наташу Ростову. Носатый, ушастый, коротко подстриженный, он стоял перед Москвиным и смотрел на него открытым, искренним взглядом пионера на линейке.
— Так вы и есть тот самый молодой драматург? — не очень уверенно переспросил Москвин, и я с ужасом поняла, что сейчас разражусь истерическим, икающим смехом.
Однако Лехины круглые глаза неожиданно сделались серьезными.
— Не совсем драматург, — проговорил он, ненавязчиво поддерживая Антона Антоновича .под локоть и возобновляя движение к дому. — Мне пришлось пойти на небольшой обман, чтобы добиться этой встречи с вами… Видите ли, я — представитель частной адвокатской конторы, в которую две недели назад обратился Вадим Петрович Бирюков…
Москвин вздрогнул! Абсолютно точно вздрогнул! Я прекрасно видела это из своего временного убежища за выступом стены! Даже щеки его сделались по-стариковски дряблыми, хотя всего пять минут назад он выглядел пожилым добрым молодцем. А Леха тем временем продолжал:
— Наш клиент намеревался подать иск об установлении авторских прав на пьесы «Провинциалка», «Последнее лето» и «Вербное воскресенье». Он утверждал, что данные произведения украдены вами и весь доход присвоен…
— Послушайте, но это же чушь! — Антон Антонович резко остановился и выдернул свой локоть из цепких Лехиных пальчиков. — Не знаю, кто вы и зачем пришли, но говорите вы полнейшую ерунду!.. Если вы, молодой человек, сию же секунду не уберетесь отсюда, я буду вынужден вызвать милицию. Подумать только!
Нет, это же просто смешно сказать…
Леха, однако, не поспешил устыдиться. или хотя бы усомниться в своем праве нагло наезжать на заслуженного и признанного деятеля искусств. Физиономия его оставалась по-прежнему невозмутимой и чем-то неуловимо напоминала морду аквариумного сомика, прижавшегося лбом к стеклу и смотрящего на мир равнодушными, не замутненными мыслью глазками.
— Может быть, поговорим в доме? Не стоит, мне кажется, делать эту историю достоянием гласности. Соседи, знаете ли, прохожие…
— Соседи? Прохожие? — весьма натурально взбеленился Москвин, и в этот момент я почти готова была поверить в то, что мы опозорились, а пьесы действительно его. — Да что это вы себе позволяете? Либо вы мерзкий, низкий шантажист и вымогатель, либо кому-то из моих знакомых изменило чувство юмора, и он решил вот так глупо пошутить…
— В соответствии с заявлением Бирюкова начала работать комиссия по установлению авторства… — так же монотонно и спокойно проговорил напарничек.
— И, должен сказать, результаты не в вашу пользу…
— Это черт знает что! Мне необходимо встретиться с Вадимом Петровичем!..
— Вы не можете с ним встретиться, — Леха совсем не в духе трагизма ситуации гайморитно шмыгнул носом, — потому что Вадим Петрович Бирюков убит. И вы прекрасно об этом знаете…
То, что произошло потом, отпечаталось в моей памяти в какой-то сюрреалистическо-клиповой манере. Митрошкин с Москвиным, стоящие в каких-нибудь двух шагах от крыльца и соответственно в четырех — от меня… Утоптанная дорожка перед коттеджами — как раз пустынная… Запах близкого снега… Голые, перемерзшие кусты… Круглые Лехины глаза, глядящие с любопытством и вызовом…
Шершавая стена, царапающая мою щеку… Дряблые, старческие щеки Москвина… Его рука, опускающаяся в карман за зажигалкой… Зажигалка, падающая на землю прямо Митрошкину под ноги… Напарничек, наклоняющийся за ней… И снова рука Москвина, опускающаяся в карман! Безлюдная тропинка! Запах близкого снега!