— Энергичная особа, эта твоя тетка. Но я не совсем понимаю….
— Как видишь, она была необычной женщиной. Значит, Диана могла унаследовать это от сестры моей матери.
— Я не знаю, что именно унаследовала Диана от твоей воинственной родственницы, и, честно говоря, меня совсем не волнует, откуда это у нее появилось. Для меня важно одно: Диана такая, какой мы ее воспитали.
— Твоя правда, Гарольд. И мы имеем полное право гордиться ею. Но меня тревожит вот что: даже самая блестящая жизнь не всегда самая счастливая, как ты думаешь?
— Трудно сказать, но думаю, можно быть счастливым, не будучи знаменитым. А как чувствуют себя знаменитые люди и что им нужно для счастья — не имею ни малейшего представления. Однако я уверен, что слава может кого-то сделать счастливым. Меня, например, только в одном случае и по весьма эгоистичной причине. Когда Диана была еще маленькой девочкой, я страшно мучился, что не могу послать ее в первоклассную школу. О, я знаю, что в школе св. Меррин хорошие учителя, Диана это уже подтвердила, но это совсем другое. Когда умер твой отец, я думал, что мы наконец-то сможем это сделать. Я пошел к нотариусам и выложил им все. Они посочувствовали, однако были непреклонны. Указания предельно ясны, сказали они. Деньги будут лежать до тех пор, пока ей не исполнится двадцать пять. Их нельзя ни брать, ни вкладывать во что-либо, даже в образование Дианы.
— Ты мне никогда не говорил об этом, Гарольд.
— А зачем было говорить, раз я и сам не знал, чем все закончится. Да ничего и не вышло. Понимаешь, Мальвина, это было самое подлое из всего, что твой папочка сделал нам. Не оставить тебе ничего — это как раз в его духе. Но оставить нашей дочке сорок тысяч фунтов и не дать воспользоваться ими в самые критические, переломные годы ее жизни!.. Правда, для Дианы это оказалось к лучшему. Она сама достигла того, чего я не мог ей дать и чего не дал бы дед. Она утерла нос старому жулику, даже не подозревая об этом.
— Извини, Гарольд…
— Хорошо, дорогая, хорошо… Ведь… я и не говорил о старом скряге все это время, но как вспомню…
Он умолк и обвел взглядом маленькую гостиную. Не такая уж и плохая, немного уже обшарпанная, но выглядит еще вполне пристойно. Однако этот домишко среди целой улицы таких же домишек-близнецов на грязной окраине… Тяжелая жизнь. Каждодневная борьба, чтобы прожить на заработок, который постоянно отстает от роста цен… Так мало из того, о чем, должно быть, мечтала Мальвина… и что ей следовало бы иметь…
— Ты по-прежнему ни о чем не жалеешь? — спросил он ее.
Она улыбнулась в ответ:
— Нет, любимый, ни о чем.
Он взял ее на руки и отнес к своему креслу. Она положила голову ему на плечо.
— Ни о чем, — повторила она спокойно. Потом добавила: — Я, например, не стала бы счастливее, если бы получила проценты.
— Любимая, не все люди одинаковы. Я все чаще думаю, что мы с тобой немножко особенные. Разве много тебе приходилось встречать людей, которые чистосердечно сказали бы: “Я ни о чем не жалею”?
— Такие должны быть.
— А мне кажется, что их очень мало. И как бы тебе ни хотелось, ты, конечно, не сможешь заставить других думать иначе. Более того, Диана не очень похожа ни на тебя, ни на меня. Один бог знает, на кого она похожа. Поэтому не стоит переживать, что она не хочет поступать так, как поступала бы ты на ее месте — в восемнадцать лет. Пусть все будет, как есть. Единственное, что осталось нам, — это наблюдать, как наша дочка сама всего добивается, и, конечно, поддерживать ее.
— Гарольд, она ничего не знает про деньги?
— Почему же, знает, что они есть. Но никогда не спрашивала, сколько. И мне не приходилось врать. Я лишь стремился создать впечатление, будто их не так уж много, ну, скажем, три — четыре сотни фунтов. Мне кажется, так лучше.
— Я с тобой полностью согласна.
Через минуту она спросила:
— Гарольд, я понимаю, что покажусь тебе дурой, но скажи мне: чем именно занимаются химики? Правда, Диана уже объясняла мне, что химик — не то же самое, что аптекарь, и я этому рада, но мне все-таки еще не все ясно.
— Мне тоже, дорогая. Лучше мы спросим ее еще раз. Вот такие дела. Цыпленок уже оперился, и мы дожили до того времени, когда он будет учить нас.
Но вышло так, что для семьи Брекли стало все равно, чем занимается химик, ибо Диана переменила свои планы, решив стать биохимиком, а чем занимается биохимик — этого ее родители уже никак не смогли бы понять.
Причиной такой перемены послужила лекция на тему “Некоторые тенденции эволюции в современном представлении”, прочитанная в научном обществе. Тема не вызвала у Дианы особого интереса, и она сама не смогла бы сказать, что именно привело ее на лекцию. Как бы там ни было, она пошла и тем самым сделала шаг, определивший всю ее дальнейшую жизнь. Лекцию читал Френсис Саксовер, доктор наук, член Королевского научного общества, ранее профессор биохимии Кембриджского университета, которого считали еще и отступником-интеллектуалом. Он происходил из семьи, проживавшей на юге Страфордшира. Занимаясь из поколения в поколение мелким гончарным производством, семья эта примерно в середине восемнадцатого века заразилась ярко выраженным вирусом практичности. Этот вирус, столь естественный в атмосфере того века индустриализации, заставил Саксоверов активно действовать. Они разработали новые методы обжига, использовали силу пара, реорганизовали производство, что в конечном итоге позволило им вести торговлю в мировых масштабах и привело к весьма солидному достатку.
Действие этого вируса сказалось и на последующих поколениях. Саксоверы никогда не стояли на месте. Они всегда были первыми в применении новых методов и технологий и даже перешли на изделия из пластмассы, когда поняли, что она может конкурировать с глиной. Во второй половине двадцатого века их дела все еще шли хорошо.
Однако Френсиса этот дух предпринимательства повел совсем в другую сторону. Он был безмерно рад, когда оставил родительское дело в руках двух старших братьев, а сам отправился по своему пути — на университетскую кафедру, считая это своим призванием. Или ему только так казалось?
Но случилось так, что здоровье его отца, Джозефа Сак-совера, с годами пошатнулось. Поняв это, Джозеф, всегда отличавшийся предусмотрительностью, немедленно передал все свои акции двум старшим сыновьям и тем самым сделал их полноправными хозяевами бизнеса.
Таким образом Френсис получил в наследство больше, чем надеялся, и это вывело его из равновесия, словно этот саксоверский вирус снова проснулся, обеспокоенный тем, что капитал не используется. Целый год Френсис провел в разладе с самим собой и наконец оставил кафедру, отказался от уединенной жизни и ринулся в торговые баталии.
С несколькими верными ассистентами он основал частное научно-исследовательское учреждение, чтобы доказать всем на практике, что научные открытия отнюдь не являются прерогативами больших групп ученых, которые работают на промышленные концерны в полувоенных организациях.
Научно-исследовательский центр Даррхауз — заведение было названо по имению, которое приобрел Френсис, — к тому времени работал уже шестой год. Хотя эти пять лет оказались довольно тяжелым они принесли неплохие результаты: центр имел уже несколько важных патентов, которые заинтересовали тузов химической промышленности и вызвали зависть прежних коллег Саксовера. И сейчас они не без злобы поговаривали, что Френсис приехал с лекцией в свои пенаты, не столько стремясь распространять знания, сколько желая завербовать новых сотрудников для своего заведения.