Приехал сей начальник и другой год. Привез агента. Госторг на острову стал строить. Построил. «Вместа купца менку, — говорит, — Госторг вам делать станет. А казенные олени, — говорит, — Госторга олени».
Ничего, жить стало можно. Есть олени — мясо есть, постели есть, емдать можна. Сам я пастух, сыны пастухи. Все пастухи Госторга. Четыре сотни оленев есть у меня. Приплод идет… Ничево, жить можно.
А только, парень, ничего понимать ноне не можно. Гляди сам, парень: пришел большевик? — пришел. Большевик оленев давал? — давал. Самоедску жизнь лучше делал? — делал. А зачем сей год начальник с самого большого сполкома пришел. «Самоеды кулаки стали, — кричит, — оленев у вас брать станем, малооленным давать станем». Какой правда, парень, на этом деле? Как можно мой олень брать и малооленнему давать? Какое это дело? Лучше будет, коли я того малооленного самоеда себе пастухом брать стану, Пускай пастухает моих оленев. Какое слово «кулак»? Мы такого слова не знаем. Мы большевик стали. Так-то, парень. Наша жизнь самоедска. Русак самоедску жизнь понимать не может…
Лекся сердито протянул дрожащую руку. Безнадежно махнул ею и принялся раскуривать свою хрипящую трубченку.
Молодой хозяин широко улыбнулся, глядя на сердитого старика. Весело повернулся ко мне.
— Ты, парень, слысь, чиво я казать стану… Слусал ты, чиво Лекся казал? Лекся старая чайка, и голова Лекси старая. И не могет евона старая голова понимать такого, что больсевик казит. Ты гляди, парень, какова мы с оленем ходим. Што год, то ином стаде оленя меньсе становится. Это дело, ты мне кази?.. Сей год приезал нацальник, казит самоетькому обществу артель собирать надо; колухоз прозывается. Я так думаю, тот начальник правильно казал. Артельных оленев лучше пастухать станем, коли стада на ягель ровно гонять будем… Госторг дуруной шибка. Агент евоный чиво понимает? Убой понимает? Нет. Обирать понимает? Нет. Холостить понимает? Нет. А стадо зимой пастухать понимает? Нет. Госторг дуруной, глупой. Артель нада. Кажный самоед тады не пастух, а сам всему стаду хозяин. Я тады кажнава оленя берегать стану. Кажну важенку, перед чем бивать, думать стану. А скажи нам, што ноне? Коли агент не углядит, я сам важенок столько сведу, сколько можно.
Я тебе, парень, скажу, — колухоз нужна. Ты гляди, Лекся сказал, — большевик она. А ты, парень, знаешь, какая она большевик: коли оленев многа, так пастухов малооленных бирать, пущай свое малое стадо в его большое пускают и приплод пополам делить. Вот здесь Лекся большевик…
Лекся не дал молодому договорить. Сердито сжав сморщенный кулак, он раздраженно заговорил по-самоедски. Сразу загомонил весь чум. Старики озлобленно кричали. Молодежь молчала, улыбалась. Постепенно разгорячаясь, молодой отгрызался от нападающих.
Я пробовал было утишить ссору, предложив спорщикам свои последние папиросы. Противники мгновенно затихли. Опустошили портсигар. Но только папиросы были закурены, гомон поднялся с новой силой.
Волосы молодого растрепались и черными масляными прядями свисали на лицо. Над черными бровями поперек коричневого лба надулась темная жила. Глаза его блестели, перебегая с одного врага на другого. Среди непонятной мне самоедской речи то и дело прорывалось слово «большовик».
Обо мне все забыли. Я воспользовался этим и тихонько вышел из чума. В тундре тихо. Сквозь серую мглу видна над тусклым горизонтом одна единственная бледная звездочка. Под широкий подол малицы забрался липкий холодок. Ломая закоробившиеся полы палатки, я влез в свое холодное жилище…
СДЕЛКА ГОСПОДИНА ЭНГЕЛЬС
I
Господин Энгельс подошел к широкому окну и, потянув за шнурок, задернул штору. Он тщательно расправил складки тяжелого бархата, чтобы они плотно сходились и не пропускали света из комнаты. Господин Энгельс любил делать это сам, несмотря на то, что строго говоря, для такого рода работы в доме у него была прислуга. Он не доверял тщательности фрекен Хильмы, хотя уход за квартирой осуществлялся старой фрекен с щепетильностью, ограждающей господина Энгельс от нарушения его малейших привычек, даже капризов.
Вся остальная прислуга в доме господина Энгельса была русская и приходящая. На ночь с ним оставалась только старая финка. Он не считал нужным посвящать русскую прислугу в некоторые детали своей жизни и, в частности, вовсе не был расположен осведомлять ее о лицах, частенько после захода солнца заглядывавших в особняк на Елагином острове.