Я залез на сеновал Декситея и попытался заснуть, но куда там — я лежал без сна и не мог понять, что происходит. Задолго до рассвета, когда поднимаются только углежоги и профессиональные присяжные, я мерил шагами рыночную площадь. Я все еще был там, когда стали прибывать телеги фермеров, потом рыба, потом первая волна покупателей, потом пекари и колбасники; все афинские ремесла выходили на свои посты вокруг меня, кроме ленивых, ни к чему негодных, хрен-с-ней-с-работой-еще-поваляюсь наемных музыкантов. Эти начали собираться только где-то к середине утра, и то по капле, как остатки разбитой армии. Я подумывал схватить первого попавшего арфиста и спросить, не видел ли он такого-то и такого-то, но все-таки не стал это делать. Может, я боялся, что услышу в ответ: нет, никогда не видел никого похожего; а может, просто стеснялся. Я послонялся немного, чтобы рыночная охрана не приняла меня за вора; я изучил импортный египетский мед, осмотрел зеркала в оправах слоновой кости и миленькие бронзовые банные скребки с порнографическими рукоятками. Я подслушал разговоры поваров (но они напомнили мне об Александре и Хвосте) и притворился, что меня интересует цена двухсот амфор слегка подгнившей пшеничной муки, франко борто с зерновоза, ожидаемого послезавтра из Сиракуз, владельцы только что обанкротились, прекрасная возможность для человека храброго и проницательного. К полудню я уже был готов отправиться домой (и завернуть по пути на участок Эвриклида, где могла пролиться кровь); вокруг толпилось достаточно странствующих музыкантов, чтобы укомплектовать легион, но никого знакомого.
Затем кто-то хлопнул меня по плечу и хорошо знакомый голос (у меня отличная память на голоса, как у Эвриклида на лица) произнес:
— Гален?
Есть такая сказка, уверен, вы ее знаете. Орфей, величайший из когда-либо живших на земле музыкантов, спустился в Аид, чтобы вернуть мертвую жену. Царь Плутон велел ему проваливать на хрен, мертвые не возвращаются, таковы правила; но Орфей заиграл на арфе и музыка его была так чудесна, что в конце концов Плутон сказал: ладно, можешь забирать ее, но при одном условии. Ты пойдешь к свету первым, а я отправлю ее следом — она будет идти прямо за тобой.
Но что бы ты не делал, что бы не слышал — не оборачивайся на нее, пока вы не окажетесь наверху, потому что если ты обернешься, она останется здесь навеки. Орфей пошел прочь и в ушах его звучал голос жены, зовущей его по имени: Орфей, Орфей; но он знал, что царь мертвых шуток не шутит и как сказал, так и сделает, и потому не оборачивался, а знай себе переставлял ноги. А голос все звал из-за спины: Орфей, ты ли это? посмотри на меня; и он знал, что это ее голос, который звучал у него в голове с того дня, как она умерла и покинула его, с того дня, как она умерла, а он остался жить, потому что поплыл к берегу, а боги послали ему плавучий гроб в помощь… погодите, я перепутал легенды, это произошло с кем-то другим — с Одисеем или еще кем-то. В общем, Орфей почти дошел. Он уже видел берег Реки и лодку Перевозчика, прыгающую на волнах, как плавучий гроб, а еще дальше — свет, но тут голос опять позвал его: Орфей; и он, не подумав, обернулся, увидел ее лицо и тут же понял, что натворил… я обернулся. Это был Луций Домиций.
Девятнадцать
— Гален? — повторил он. — Какого черта ты здесь делаешь?
Он сказал это по-гречески, но тоном римлянина, который спустился во внутренний дворик виллы, чтобы позавтракать, и обнаружил под столиком грязного старого бродягу. Я подумал: вот это наглость, звучит так, будто этот город принадлежит ему (и тут же сообразил, что в принципе так и есть, хотя с точки зрения закона это и спорный вопрос).
Так или иначе, я вытаращился на него.
— Я думал, ты погиб, — сказал я.
— Кто, я? Нет.
На нем была довольно новая туника — хорошего качества аттическая шерсть — и весьма элегантные сандалии, получше, чем у меня; подмышкой он держал симпатичную маленькую лиру с резной рамой. Он выглядел не так, как в старые дни — заметно упитаннее, без мешков под глазами, да и жилистость — следствие недоедания и постоянных упражнений на свежем воздухе — куда-то пропала. Загар уже начал выцветать — кожа еще не отличалась оттенком дохлой рыбы, характерным для городских господ, но за сборщика винограда его было уже никак не принять.